– Полно вам, – отозвался герцог глухим, словно из-под спуда звучащим, голосом. – Замолчите, черт бы вас побрал. Мы здесь сейчас только, чтобы слушать, а не действовать.
– Ты никак хочешь сказать, что только слушаешь? Стало быть, чтобы лучше слышать, ты подлез под три или даже четыре задницы?
– Да нет, он прав! Продолжай, Дюкло. Куда лучше сейчас послушать о непотребствах, чем самим заниматься ими. Надо поберечь свои силы.
Дюкло приготовилась было продолжать, но тут герцог разразился ревом, рычанием и чудовищными богохульствами, которыми обычно сопровождалось у него семяизвержение. Окруженный своим квартетом, он извивался от похоти, разбрызгивая свое семя: уж слишком сладко, объявил он, орудуют пальцы Огюстины. Сам же он занимался с Софи, Зефиром и Житоном теми же проказами, о которых только что поведала Дюкло.
– Черт возьми, – проговорил Кюрваль. – Терпеть не могу этих несносных штучек. По мне, кончать так кончать, а вот эта блядчонка, – и он указал на Алину, – только что ни на что не была способна, а теперь – пожалуйста, все, что вам угодно. Нет уж, я воздержусь. Сколько бы ты ни высрала, тварь, я не буду кончать.
– Ну, господа, – сказала Дюкло, – вижу, что, возбудив вас, придется мне же вас и образумить. Стало быть, я продолжу свой рассказ, не дожидаясь ваших приказаний.
– Нет, нет, – остановил ее епископ, – я-то не столь бережлив и крепок, как господин президент. Из меня сперма так и рвется вон, и я не стану ее удерживать.
Сказавши это, он явил всему собранию мерзости такого рода, изобразить которые нам до поры до времени мешает предписанная нам благопристойность; скажем лишь, что они были столь изощренны, что незамедлительно освободили епископские шулята от стеснявшей их спермы. Что же до Дюрсе, то от него, всецело поглощенного задницей Терезы, не донеслось ни звука: очевидно, природа отказала ему в том, чем она порадовала двух других, – обычно, когда она одаривала его своими милостями, он не бывал столь безмолвен. Как бы то ни было, Дюкло так продолжила историю своих распутных похождений.
– Через месяц я узнала человека, которого едва ли не силой надо было склонять к операциям вроде тех, о которых я рассказывала. Я опорожняюсь в тарелку и подношу это блюдо чуть ли не к его носу, а он сидит себе в кресле с видом полного равнодушия ко мне, будто бы погруженный в чтение. И принимается меня поносить всячески, кричит, как это я осмелилась вытворять такие вещи в его присутствии, а сам между тем принюхивается к моей колбаске, разглядывает ее да ощупывает. Я прошу прощенья за такую дерзость, а он продолжает браниться и извергается на дерьмо, лежащее у него под носом, приговаривая, что мы еще с ним встретимся и что мне снова придется иметь с ним дело.
А четвертый тип, о котором я расскажу, употреблял для подобных празднеств только женщин не моложе семидесяти лет. Я наблюдала однажды его забавы с восьмидесятилетней старухой. Он лежал на диване, а та устроилась над ним на корточках и вываливала ему на живот свое дерьмо, дроча при этом дряхлый член, из которого так ничего и не капнуло.
У госпожи Фурнье имелся еще довольно любопытный предмет меблировки: стул с просверленным сиденьем, под которым человек располагался таким образом, что голова его под этим стулом заменяла судно, а туловище и ноги помещались вообще в другой комнате. Вот с той стороны я и устроилась, стоя на коленях между ног клиента, и старалась как можно лучше сосать ему член в продолжении всей этой операции. Операция же заключалась в том, что нанимали на стороне какого-нибудь простолюдина, который, не вдаваясь в подробности, усаживался на упомянутый стул и исправно вываливал содержимое своих кишок так, что оно попадало точно на лицо того, кого я обслуживала снизу. Помимо того, что на стуле должен был восседать самый неотесанный мужлан, из самого низкого сброда, требовалось еще, чтобы он был немолод и некрасив. Его сначала предъявляли испытателю, и нередко претендента браковали из-за недостаточного безобразия. Я ничего не видела во время операции, только слышала; меня потрясло то, как происходило извержение моего кавалера: сперма его полилась в мое горло, как только дерьмо начало покрывать его лицо, и, когда он уходил, я смогла убедиться воочию, как отменно его ублаготворили. После окончания операции мне довелось случайно увидеть и того благородного рыцаря, который так услужил нашему гостю: простодушный добряк-овернец, работавший подручным каменщика, был весьма доволен, что получил денежки за то, что облегчил свой кишечник – работа куда более приятная, чем таскать носилки с известью. Из-за своего уродства выглядел он гораздо старше сорока лет.
– А, сто чертей в кишки Бога, – воскликнул Дюрсе, – вот как надобно это делать!
И он поспешил в свой кабинет с самым заматерелым прочищалой, с Терезой и Дегранж; оттуда несколько минут доносились вопли, но что именно происходило в кабинете, каким эксцессам предавался там Дюрсе, он, возвратившись к обществу, не пожелал поведать.
Подали ужин. Он проходил не менее разнузданно, чем обычно, а после ужина приятелям пришла в голову мысль разделиться и каждому провести время по-своему, а не всем обществом, как обыкновенно происходило. Герцог занял будуар в глубине с Эркюлем, Мартен, своей дочерью Юлией, Зельмирой, Эбе, Зеламиром и Мари. Кюрваль разместился в салоне для рассказов с Констанцией, трепетавшей до сих пор при его приближении, а он и не подумывал о том, чтобы ее как-то успокоить; взял он с собой еще и Фаншон, Дегранж, Бриз-Кюля, Огюстину, Фанни, Нарцисса и Зефира. Епископ прошел в зал собраний с Дюкло, решившей отомстить герцогу изменой за предпочтение, отданное им Мартен, а также с Алиной, Банд-о-Сьелем, Терезой, маленькой красоткой Коломбой, Селадоном и Адонисом. Что же касается Дюрсе, то ему досталась столовая, где были прибраны столы и пол устлан коврами и подушками. Итак, Дюрсе заперся там со своей обожаемой супругой Аделаидой, с Антиноем, Луизон, Шамвиль, Мишеттой, Розеттой, Гиацинтом и
