– Все это еще от киников идет, – произнес Кюрваль, поглаживая задницу Фаншон, – кто же не знает, что даже наказание может привести в восторг? Разве вы не встречали людей, у которых в момент их публичного посрамления член встает? Все слыхали о маркизе де ***: как только ему объявили, что он приговорен к сожжению en effigie, он вывалил из штанов свой член и завопил: «Вот я и дошел до того, чего хотел! Позором покрыт, обесчещен! А ну-ка, пустите меня, я сейчас кончу!» И кончил тут же.
– Ты изложил последствия, – сказал герцог. – А теперь объясни причину.
– Причина в нашем сердце. Стоит человеку в каких-нибудь бесчинствах испытать унижение, подвергнуться оскорблениям, в его душе зарождается какая-то червоточина, которую больше ничем не вытравить. Стыдливости, служащей в иных случаях противовесом соблазняющему пороку, более нет. Это чувство угасает первым, первым изгоняется прочь. И теперь, когда человек уже ничего не стыдится, остается один лишь шаг, чтобы это состояние бесстыдства полюбить и рваться к нему. То, что претило предрасположенной иначе душе, преображается, и с той поры все, приводящее к новому, захватившему тебя, состоянию, несет с собой утоление сластолюбия.
– Но как далеко надо пройти по пути порока, чтобы достичь этого! – заметил епископ.
– Еще бы, – согласился Кюрваль. – Но эта дорога тянется неприметно, идти по ней легко; одно непотребство ведет к другому, вечно ненасытимая фантазия вскоре приводит нас к последнему пределу, а так как творить свое дело она может, только делая сердце бесчувственным, затвердевшим, то, когда цель достигнута, кое-каких добродетелей, когда-то теплившихся в сердце, там уже нет. Привыкнув к ударам более сильным, сердце стряхивает с себя те впечатления, которые еще недавно опьяняли его, теперь они слишком пресны на вкус. Оно начинает свыкаться с новыми ощущениями, оно не хочет от них отказаться, оно ищет и добивается их.
– Вот это и делает исправление таким трудным, – произнес епископ.
– Скажите лучше, невозможным, друг мой. И как можно налагать наказания в расчете на исправление того, кому в радость всяческие лишения, унижения, с которыми всегда связано наказание, кто наслаждается ими, смакует, кого они возносят на седьмое небо блаженства?
– Какая все-таки загадка человеческое существо! – воскликнул герцог.
– Да, друг мой, – сказал Кюрваль. – Потому-то тот, у кого достаточно разума, предпочитает человека е… ть, а не разгадывать его.
Ужин прервал наших собеседников, и за столом они были тихи и задумчивы. Но за десертом Кюрваль, разъярясь от похоти, как сатана, объявил, что хочет порушить чью-нибудь девственность и готов заплатить за это хоть двадцатикратный штраф. Он потащил было в свой будуар предназначенную ему в отдаленном будущем Зельмиру, но трое друзей встали на его пути, упрашивая не нарушать им же самим установленные правила, указывали на то, что хотя им самим не меньше его хочется преступить закон, они все же соблюдают его, и Кюрваль должен последовать их примеру хотя бы по дружбе. Спешно послали за его любимицей Юлией, и она вместе с Шамвиль и Бриз-Кюлем увела его в гостиную. Когда трое других господ присоединились к ним, чтобы начать оргию, они застали схватку в полном разгаре: тела сплетались в самых сладострастных позах, и Кюрваль уже испустил сперму. Дюрсе во время оргии насладился двумя, а то и тремя сотнями пинков в зад от старух, епископ, герцог и Кюрваль получили то же самое от прочищал. Более или менее значительной потери спермы – в зависимости от способностей, дарованных природой, – не избежал никто. Боясь повторения Кюрвалевых притязаний на чью-либо девственность, позаботились, чтобы в комнатах детей легли спать старухи-дуэньи. Но заботы оказались излишними – Юлия провела с Кюрвалем всю ночь и наутро явила его обществу в настроении самом благодушном.
День двадцать четвертый
Воистину набожность – болезнь души, и напрасно прилагать усилия излечить ее. Легче всего эта болезнь поражает души несчастных, ибо предстает утешительницей; пусть в утешение она предлагает одни химеры, но тем труднее вытравить ее из души.
Такова история Аделаиды. Чем шире картина полного разгула страстей разворачивалась перед ее глазами, тем сильнее устремлялась она к Богу- Утешителю, который, она надеялась, избавит ее в некий день от всех страданий. Никто лучше ее не осознавал всего ужаса положения; ее разум ясно представлял, что воспоследует за этим мрачным началом, какими легкими покажутся ей вскоре ее первоначальные мучения. Она понимала, что по мере того, как будут сгущаться суровые краски рассказов, будет ужесточаться, становиться все суровее обращение господ с нею и ее подругами по несчастью. Оттого-то, как бы ни предостерегали ее, она жадно стремилась к общению со своей ненаглядной Софи. Она больше не осмеливалась видеться с нею по ночам, слишком хорошо она знала, что может на них обеих обрушиться за это. Но при свете дня она при первой же возможности летела к дорогой подруге. Так было и в тот день, о котором начинает повествовать наша хроника. Она поднялась рано, пока еще спал епископ, доставшийся ей в эту ночь, и поспешила в девичью комнату поболтать со своей миленькой Софи. Дюрсе, вставший, как и положено инспектору, также спозаранку, обнаружил ее и объявил, что непременно укажет на этот проступок в своем докладе, а уже общество решит, как надо обойтись с виновным. Аделаида заплакала – слезы были ее единственным оружием – и решила, будь что будет; она осмелилась попросить своего мужа о единственной милости: не подводить под наказание Софи, ведь Аделаида пришла к ней в комнату, а не Софи к Аделаиде. Дюрсе был непреклонен: он точнейшим образом изложит все обстоятельства дела и
