никого покрывать не намерен. Да, трудно разжалобить надсмотрщика, главный интерес которого в том, чтобы наказать кого-либо. А наказывать Софи так приятно! С чего бы Дюрсе лишаться такого удовольствия?
Общество собралось. Дюрсе отчитался в утренней инспекции. Стало ясно, что совершен рецидив. Президент припомнил, что когда он заседал в Палате, его хитроумные собратья утверждали, что рецидив неопровержимо свидетельствует, что природа оказывается сильнее, чем воспитание и нравственные принципы, в этом человек и рецидивист, совершая повторный проступок, признает, что он, так сказать, самому себе не хозяин. Стало быть, наказание ему должно быть определено вдвойне суровое. Последовательно развивая концепцию своих былых сотоварищей, он требовал наказать обеих провинившихся по всей строгости законов. Но законы в таких случаях предусматривали предание смерти, а с этими дамами хотели еще некоторое время позабавиться, прежде чем их постигнет уготованная им судьба. Потому приняли такое решение: обеих привели, поставили на колени, прочитали им соответствующие статьи закона, дабы уяснили они, какую тяжкую кару навлекли на себя подобным преступлением. Свершив это, определили подвергнуть их наказанию втройне более тяжелому, чем то, чему их подвергли в минувшую субботу. Затем с них взяли клятву впредь никогда не повторять подобного, предупредили, что в случае нового нарушения им не избежать страшнейшей кары, и вдобавок их записали в роковую книгу.
Инспекция Дюрсе добавила в эту книгу еще три записи. Провинились две девочки и мальчик; все случаи были следствием опытов по провокации небольших несварений желудка. По существу, эти опыты удались, но случалось, что бедные детишки не могли удержаться, – вот они и попадали в список провинившихся. У девочек таковыми оказались сегодня Фанни и Эбе, а у мальчиков – Гиацинт. Малютки наложили в свои горшки такие огромные кучи, что Дюрсе долго над этим потешался. Сегодняшнее утро отличалось небывалым числом ходатайств о разрешении справить большую нужду, и новый метод Дюкло на этот раз все единодушно осудили. Несмотря на обилие ходатайств, только просьба Констанции, Эркюля, Огюстины, Зефира, мамаши Дегранж да двух субалтерн-прочищал были удовлетворены. Позабавившись этим, сели за стол.
– Ты видишь, – обратился Дюрсе к Кюрвалю, – как ошибся, позволив дочери заниматься религией; теперь из нее эту дурь не выбьешь. А я ведь тебя предупреждал.
– Честью клянусь, – ответил Кюрваль, – я был уверен, что, познакомившись с этими благоглупостями, она тем вернее станет над ними смеяться и с возрастом вполне оценит всю нелепость и вредность их догм.
– Это справедливо только для людей рассудительных, но насчет ребенка не следует обольщаться.
– Мы будем вынуждены принимать суровые меры, – произнес герцог, понимая, что Аделаида его слышит.
– Придется, – сказал Дюрсе, – только скажу наперед: если она возьмет в адвокаты меня, проку ей от этого не будет.
– О сударь, охотно верю, – отозвалась плачущая Аделаида. – Ваши чувства ко мне всем известны.
– Чувства? – сказал Дюрсе. – Прежде всего хотел бы вам заметить, любезнейшая супруга, что чувств к женщинам никогда не испытывал, и вы для меня не исключение. А все, что связано с религией, и особенно людей религиозных, я ненавижу и должен вас предостеречь, что от нынешнего полного к вам равнодушия очень скоро могу перейти к сильнейшей антипатии, если вы будете по-прежнему поклоняться зловредным и бессмысленным химерам, которые я всю свою жизнь презирал. Нужно совсем потерять разум, чтобы допускать существование Бога, и безмозглым кретином, чтобы поклоняться ему. Одним словом, объявляю вам в присутствии вашего батюшки и этих господ, что нет такой крайности, до которой я не дойду с вами, если еще раз поймаю вас на этом проступке. Надо было бы отдать вас в монашки, раз вам хочется поклоняться вашему мерзкому Богу; уж тогда вы могли бы в полное свое удовольствие выпрашивать у него милости.
– Ах, – вздохнула Аделаида. – В монашки! Дай-то Бог, чтобы это случилось.
Разъяренный таким ответом Дюрсе схватил серебряную тарелку и метнул ее в сидящую как раз напротив жену. Несчастной неминуемо раскроило бы череп – тарелка ударилась об стену с такой силой, что сплющилась. Аделаида с трудом увернулась и кинулась к своему отцу, сидящему рядом с Антиноем.
– Несносная тварь, – сказал Кюрваль дочери. – Ты заслуживаешь сотню пинков в брюхо. – И отбросив ее в сторону ударом кулака, он продолжал: – Ступай и на коленях моли прощения у своего мужа. Иначе мы накажем тебя самым жестоким образом.
Она бросилась к ногам Дюрсе, но тот объявил, что и за тысячу луидоров не упустит такого случая, что беспримерная и жестокая экзекуция должна состояться немедленно и ее нельзя откладывать до субботы, что он просит отпустить на этот раз кофейных детишек, а исполнение дела произвести там, где общество обычно развлекается в ожидании кофе. Все согласились. Аделаиду в сопровождении только двух старух из четырех, Луизон и Фаншон, самых, кстати говоря, зловредных и опасных для всего женского пола, провели в кофейную комнату, и над тем, что там произошло далее, мы вынуждены опустить занавес. Скажем только, что достоверно известно, что все наши герои разрядились, а Аделаиде было позволено после этого отправиться спать. Предоставляем читателю самому сделать выводы из сказанного, а мы, с его позволения, перейдем к повествованию Дюкло.
Итак, каждый занял место рядом со своей очередной супругой, только герцогу пришлось заменить Аделаиду Огюстиной, каждый приготовился слушать, и Дюкло возобновила свои речи.
– Как-то, – начала прелестница, – беседуя с одной из своих подруг по сводничеству, я сказала ей между прочим, что меня нечем удивить по части бичеваний. Я видела в этом жанре самые сильные образчики: и сама секла мужчин, и видела, как их отделывают бычьими жилами, плетьми с колючками, терновником. Тут-то подруга мне и возразила: «Как бы не так, – сказала она. – Чтобы ты убедилась, что кое-чего посильней ты еще не видела, я пришлю
