– Где же сама Москва?.. Что сталось с нею?.. Ужели враг одолел ее?.. Неужели не защитили ее православные? Ужели дали врагу осквернить ее?.. Кровию бы их, нечестивых, залить все улицы, чтоб смыть окаянные следы их!.. Стало, пали и все наши защитники, наши оберегатели, на которых была вся наша надежда!.. Что будет с нами?.. Нет Москвы!.. Прощай, наша кормилица… мать наша родная и по святыне твоей, и по крови русской!.. Прощай, золотоверхая… краса всего мира!.. Русские не могли отстоять тебя, родную!..»
Но звучат и другие голоса, что князь Кутузов осторожен и мудр. «Почему мы можем знать, с каким намерением отдана Москва французу? Может, он в ней и гроб свой найдет». «…Окружим Москву, не допустим никакого подвоза, птице не дадим перелететь: пусть окаянный француз весь до единого переколеет там, не выпустим живьем никого, хотя бы и сам Бонапарте; узнает наше угощение. Разорит Москву? – не велика беда. Русь-матушка велика: с миру по нитке сложимся, десять городов таких, как Москва, шутя выстроим, а лишь бы нам потешиться, слышите, – стенами города задушить окаянного».
«– Москва горит!.. Враг жжет святой град!.. Храмы Божия оскверняет, святыню из них расхитил, попрал, поругал и ввел в церкви коней, и наполнил всякою мерзостью! В церкви Василия Блаженного учредил трактир! В Успенском соборе со всех икон содраны с поруганьем оклады…» Длинную вереницу подобных стенаний, где крохи правды щедро уснащены невероятными домыслами, Квитка сопровождает таким замечанием: «Это были первые слухи о бедствующей Москве в руках неприятеля! Все это передано от ушедших из Москвы очевидцев. Известно уже было, какие части города, какие лучшие здания сгорели, уничтожены».
Он рассказывает о встрече губернатора с делегацией граждан, изъяснявших ему, как им больно слышать о страшной беде, постигшей матушку Москву, выражавших опасения, «что супостат всеми силами готовится напасть и на самый Петербург», предлагающих свои услуги и просящих позволения «и нам начинать дело, как долг наш требует». Губернатор убеждает их, что армия наша сильна, что неприятель от злости и отчаяния палит и разоряет город, что Петербург защищает храбрый Витгенштейн и никогда не допустит к нему неприятеля, а между тем здесь хитрый и осторожный Кутузов не выпустит никого из злодеев и отберет назад Москву.
А пока известия, доходившие из Москвы, лишь «увеличивали скорбь и тугу»: «семейства расторгнуты»: муж не знает, где отыскать жену, оставленную в доме еще до нашествия врага, малютки-дети, не могущие даже фамилий своих родителей объяснить, взяты сострадательными людьми на улице и вывезены из города, подробно, на нескольких страницах рассказана драматическая история скитаний девушки, оказавшейся без всякой надежды и защиты, не знающей, где преклонить голову, но обласканной, окруженной заботой и к тому же встречающей своего брата, израненного в сражении при Бородино, лежавшего между убитыми и едва не погребенного вместе с ними, почти чудом попавшего в какой-то госпиталь.
Но со временем стали поступать и отрадные известия: о том, что Наполеон предлагает государю о мире, но государь решил «не положить меча, пока не истребит последнего врага». «Невыразимую радость» вызвало известие о поражении неприятеля при Тарутине, донесение об оставлении французами Москвы и вступлении туда русских войск: «храмы Божии наполнились всякого звания народом, как и во дни скорби. Лились слезы, но уже не горестные, не от ожиданий бедствий, но слезы благодарности за явную помощь, свыше к спасению посланную».
«Известия, одно утешительнее другого, приходили все чаще. Уже армия наша, разбив французов при Малом Ярославце, гнала супостатов далее, и известия из армии, по назначению Кутузова, получались в этой губернии своевременно. <…> Решительно можно было назначить день, когда враг совершенно будет изгнан из нашего отечества. Возобновившиеся „Московские ведомости“ читались с каким-то умилением, перечитывались с наслаждением; все горевали при сведениях о постигшем разорении кормилицы-столицы. Учредившееся сообщение с Петербургом усугубило радость: получены были книжки вновь, во дни скорби, явившегося журнала „Сын отечества“».
У Квитки с этим журналом были свои счеты: он видел в нем нападки на свои произведения его редактора Н. И. Греча, и он не удержался от того, чтобы напомнить, что в 1812 году репутация «Сына отечества» была совсем не такой, какой стала в начале 1840-х: «В нынешнее время, при нынешнем достоинстве „Сына отечества“ это покажется странным и подаст невыгодное мнение о вкусе и толке тогдашних читателей его; но этот журнал
«Конец увенчал дело, – пишет Квитка в завершение своего очерка. – Получено известие о переправе чрез Березину, переправе гибельной, ужасной, неизъяснимой в описании. Получены и подробности, не описанные в официальном объявлении…» События 1812 года особенно дороги Квитке и тем, что перед лицом национальной трагедии русское общество пережило пору необыкновенного сплочения, когда на время исчезли или, по меньшей мере, отошли на второй план внутренние конфликты, отличия в жизни и образе мыслей разных сословий. Не без намерения привить это современникам, он так настойчиво фиксирует внимание на фактах прошлого.
«– Всему конец, всему конец! – раздавалось в гостиных».
«– Всему конец, всему конец! – раздавалось на площадях, среди ликующего народа. – На-тка прочти…» Это «на-тка», которое, конечно, нельзя было услышать в гостиных, и весь последующий пространный диалог насыщен простонародной лексикой, подчеркивающей, что он «подслушан» среди простого народа: «Чай, Бонапарт…», «Знать, солоно покушали…», «Степаныч», «Тихоныч», «молебствие», «Чермное море», «наместо израильтян», «не бойсь» и т.
