провозглашая один за другим заветные слова заклинаний:
– Ad opus! Hic et nunc! In saecula saeculorum![77]
Старик торжественно закончил:
– Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen[78].
Это была молитва об усопших!
Гроза ощутил, как воздух на чердаке словно бы завибрировал от могучих губительных излучений…
И в это самое мгновение чей-то властный голос внезапно взрезал ему мозг, словно раскаленное острие:
–
Павел вспомнил слухи, которые ходили про его деда, нойда, колдуна, про его почти невероятную мощь и умение вынимать из живых животных сердце или печень, а также проникать в разум людей! Дед рассказывал, будто он видел просторный коридор, по которому мог пройти, и делать с человеком что хотел… Теперь Павел понимал, что это значит, потому что перед ним был уже не доктор Панкратов, а как бы некий коридор, в который можно проникнуть – и это значило проникнуть в самые тайные замыслы этого человека.
Ромашов рванулся вперед – и картины, картины, картины жизни доктора Панкратова окружили его. И как тогда с Галей, это напоминало письменный стол, заваленный ненужными бумагами, которые он стремительно расшвырял, отыскивая главное – то, что имело отношение к детям Грозы. И вот картина той ночи развернулась перед ним, как свиток, но Ромашов не просто наблюдал ее со стороны – он ощущал ее всем существом своим, он был участником… Вернее, он был всеми участниками этой сцены – всеми одновременно.
Он был Грозой – обессиленным, умирающим Грозой, которому оставались последние минуты жизни. Он был Лизой, которая пытается любой ценой спасти своих детей и посылает в пространство зов такой неодолимой силы, что на него нельзя было не отозваться.
Он чувствовал, как Лиза восторгалась той силой, которую наконец ощутила в себе, и вспомнил, что был уверен: она нарочно таит эту силу даже от себя, тем более – от других.
А в следующую минуту Ромашов увидел тех двоих – случайных, впервые увиденных Лизой, и то лишь мысленным зрением! – людей, которые вдруг замерли в полном недоумении перед неодолимой властью, которая свернула их с пути и лишила всех мыслей, всех целей, всех желаний, дав взамен одно: стремление исполнить ВОЛЮ. Их с Грозой ВОЛЮ.
Эти двое появились с разных сторон улицы немногим позднее того момента, когда посланные Павлом агенты нарушили его приказ, убили Лизу и Грозу и ушли как ни в чем не бывало.
Двигаясь со странной, почти автоматической целеустремленностью, молодой человек и девушка быстро приблизились к месту убийства.
Они словно бы ничего не видели вокруг себя и даже не замечали трупов. Они подошли к двум младенцам, завернутым в серые одеяльца и по-прежнему крепко спящим на траве.
Мужчина взял сверток, обвязанный голубой лентой, и почти бегом скрылся в темноте.
Больше этот мужчина не интересовал Ромашова. Это был Панкратов, и Ромашов не сомневался, что уже вынул у него и мозг, и сердце, и способность хоть что-то скрывать. Он жадно смотрел в лицо девушки и пытался проникнуть в ее мысли.
При этом он ощущал, что между ней и Панкратовым существует таинственная связь, обусловленная приказом Лизы. Наяву Панкратов может не иметь ни малейшего представления о том, где эта девушка находится, кто она. Однако в подсознании он знал о ней все, так же, как она, возможно, знала все о нем. И Ромашов с неукротимой энергией человека, оказавшегося в густых, быть может, опасных зарослях и ищущего путеводную тропу, ринулся вперед.
В какой-то миг ему это удалось! Он не просто увидел голубоглазое лицо этой девушки, ее светлые волосы, ее стройную фигуру, но и прикоснулся к тому отпечатку ее сознания, который оставался в памяти Панкратова благодаря связи, обусловленной приказом Лизы.
Девушка не понимала, что произошло, но твердо знала, что должна спрятать найденную ею девочку от всех и отныне заботиться о ней так, словно ничего важнее не было в жизни. Первым делом нужно было скрыться, однако в Москве не было ни одного близкого человека, кто помог бы ей.
И тогда она вспомнила свой родной город. Она решила ехать на вокзал, потому что в полночь отправлялся поезд в…
Ромашов нетерпеливо застонал, как любовник, которому оставались мгновения до вожделенного наслаждения. Ну… Еще немного!..
И вдруг все смерклось перед глазами – и он ощутил страшный рывок, который выдернул его из глубин таинственного коридора, проволок по его прихотливым извивам и вышвырнул вон – на белый свет, в обыденность, лишенную всякой тайны, лишенную многосмыслия, загадок и открытий, – в непререкаемую, тоскливую, сухую обыденность, где не было ничего, кроме двух мужчин, ненавидящих друг друга самой лютой ненавистью, на которую только способна человеческая душа.
Один из них был слабым. Другой – сильнее.
Слабым был Ромашов. Он понимал, что переоценил свои возможности. Что вспышка энергии, которую он израсходовал на Панкратова, обессилила его, изнурила и совершенно опустошила. Он чувствовал себя голым, хотя оставался одетым, болезненно ободранным, хотя на теле его не было ни царапины, ему казалось, что душа его вывернута наизнанку, земля ходит под ногами ходуном… А на самом деле это он не в силах был удержать равновесие. Потом он
