тайнах человеческого разума, а главное, разъясняет ему, что происходит, когда он, например, «бросает огонь». Внушения! Для всего этого использовались разные виды и способы внушения!
А когда в голове начинало мутиться от переизбытка мудрости, Гроза исподтишка поглядывал на Павла, который только делал вид, что читает, а сам не сводил глаз с Лизы.
Если бы Гроза не знал, что Николай Александрович строго-настрого, под страхом изгнания из дома, запретил всем троим практиковаться в отработке своих способностей друг на друге не во время занятий под его руководством, он бы решил, что Павел пытается передать Лизе свои мысли, таким напряженным и страстным делался взгляд его ярко-синих глаз, так заострялось лицо, так стискивались губы… даже пот выступал на лбу! Но Лиза, которая на занятиях воспринимала любой мысленный посыл с необыкновенной легкостью и точностью, сейчас была словно отгорожена незримой стеной от взглядов Павла и продолжала самозабвенно читать. Однако стоило Грозе посмотреть на нее, как ресницы ее опущенных в книгу глаз начинали подрагивать, легкая краска заливала бледное лицо, а пальцы нервно теребили косу.
При виде этих беспокойных пальцев Гроза сам начинал почему-то беспокоиться, мысли путались. Он откладывал «Внушение» и принимался бродить по комнатам, бездумно проводя пальцем по корешкам книг на полках или разглядывая картины, висящие на стенах. Все они были написаны покойной женой Викентия Илларионовича и назывались натюрмортами. Это красивое слово, как выяснилось, имело весьма зловещее значение – «мертвая природа», однако ничего зловещего в разнообразных букетах, изображенных на картинах, не было. Совершенно напротив – они действовали на Грозу необыкновенно успокаивающе. Стоило углубиться в их созерцание, как проходила даже злость на Павла, который осмеливался так нагло елозить своими эмалевыми гляделками по Лизе, словно хотел рассмотреть, что там у нее под скромным ситцевым платьем!
Иногда Гроза мечтал выпросить у Викентия Илларионовича хоть один натюрморт, когда они будут уезжать из Сокольников, чтобы повесить его в той комнатушке на Солянке, которую он делил с Павлом.
Как-то раз он зашел в кладовку, заставленную всякой хозяйственной рухлядью, в том числе сломанными мольбертами и неоконченными картинами, чтобы получше рассмотреть одну из них, как вдруг услышал голоса, слабо доносящиеся из-за стены, из-за криво висевшего на гвозде подрамника с натянутым на нем холстом. Гроза безотчетно сдвинул подрамник и сразу гораздо отчетливей услышал, как кто-то возбужденно говорит:
– Даже Максим Горький в «Новой жизни» пишет, что грабят изумительно, артистически. Вот послушайте! – Зашуршала газета, потом снова зазвучал тот же голос: – «Грабят церкви, военные музеи, продают пушки и винтовки, разворовывают интендантские запасы, грабят дворцы бывших великих князей, расхищается все, что можно расхитить, продается все, что можно продать, в Феодосии солдаты даже людьми торгуют: привезли с Кавказа турчанок, армянок, курдок и продают их по двадцать пять рублей за штуку. Это очень «самобытно», и мы можем гордиться – ничего подобного не было даже в эпоху Великой французской революции».
– Да, воистину – издохла совесть! – печально ответил Николай Александрович, и Гроза даже вздрогнул, настолько явственно прозвучал его голос.
Он сообразил, что в стене, отделяющей кладовку Викентия Илларионовича от «кабинета», видимо, есть какая-то щель, и он сейчас слышит разговор Трапезникова с его гостями.
– Однако, господа, – продолжал Николай Александрович, – мы собрались не за тем, чтобы в тысячный раз перемывать кости большевикам, а чтобы сосредоточиться на нашем плане. Я по-прежнему стою за убийство этого антихриста Ленина, поскольку убежден: не будет Ленина – зачахнет вся его свора! Но, кажется, я остаюсь в меньшинстве. Вы по-прежнему делаете ставку на мятеж. Ну что же… я вынужден подчиниться. Сколько времени осталось?
– Все планируется начать двадцать четвертого июня, то есть, извините, шестого июля. Осталась всего неделя… И вы правы, Николай Александрович: вы остаетесь в меньшинстве, – последовал ответ.
– Ну что же, – ответил Трапезников. – Но я, с вашего позволения, господин Салин, все-таки приступлю к работе с Дорой.
– Это еще зачем? – насторожился его собеседник.
– Затем, что я не верю в успех мятежа, – спокойно проговорил Николай Александрович. – Я не верю в успех какого-либо благого дела, в основе которого лежит сакральная жертва. Вернее, такое дело не может называться благим. Вы задумали убийство безвинного человека – этим вы уподобляетесь нашим врагам-большевикам.
– Вы с собой спорите, Николай Александрович! Жалеете безвинного человека, а сами стоите за убийство! – раздался издевательский смешок Салина.
– Не делайте вид, что вы меня не понимаете! – резко возразил Трапезников. – Есть разница между убийством Ленина, вождя и вдохновителя всей этой своры, и принесением в жертву Мирбаха только ради того, чтобы уничтожить Брестский мир и спровоцировать Германию на продолжение войны. Это принесет России новые страдания, неужели вы не понимаете?!
– На все воля Божия, – ответил Салин. – Лучше скажите: вы с нами или против нас?
– Я дал клятву и, значит, сделаю все, что в моих силах, для поддержки вашего плана, однако не сомневаюсь: вы обречены на провал. И вы, лично вы, тоже обречены. Предупреждаю вас, Станислав Прокопьевич, – на вашей руке появился знак близкой смерти. Вы должны одуматься, остановиться!
Голос Трапезникова сорвался.
– Вы мне еще про facies Hippocratica[47] расскажите, – презрительно хохотнул тот, кого назвали Салиным. – Вы
