руками помогает строить Одиссею плот, как должно быть в свое время, давным-давно, Пенелопа помогала мужу собственноручно обустраивать родной дворец на Итаке, – и как пожизненная супруга Одиссея была умелой ткачихой, так супруга его семи лет, подчеркивает Гомер, ежедневно появлялась у станка в серебряном прозрачном одеянии: очередной намек на то, что богиня встретила своего смертного друга слишком поздно.
Под занавес «богиня богинь», как уважительно именуют ее автор и главный герой, посылает Одиссееву плоту добрые ветры: какая символическая деталь! не из этих ли волшебных ветров спустя какие-нибудь столетия станут появляться на свет божий – при помощи самого естественного в мире колдовства творчества – многие запоминающиеся и даже центральные для литературы женские образы: такие как дантевская Беатриче или упомянутая толстовская Анна Каренина или булгаковская Маргарита? так что не забудем: их прототип – прямо из первой песни «Одиссеи»!
Но чем же закончилась вся эта история параллельной любви самого главного, пожалуй, и вместе самого нами излюбленного – хотя не обязательно любимого! – гомеровского героя? историю эту можно рассматривать в двух планах: преходящем и не подверженном необратимым временным изменениям.
Что касается первого плана, то как иные дворяне во все времена и во всех странах предпочитали гордую жизнь в уединении унижению в обществе своенравных властителей, так «гражданская жена» Одиссея быть может и по сей день живет на своем невидимом для нас астральном острове, оплакивая того, кого она больше всего на свете любила, и кто давным-давно покинул этот мир, потому что отказался принять от нее дар бессмертия: с точки зрения нынешнего суммарного человеческого знания это, впрочем, вполне возможно, но только при условии, что она не истратила до конца свою хорошую карму, – кто первый, однако, посмеет бросить камень в эту столь же благородную, сколь и правдоподобную гипотезу?
Ну а в другом и вневременном плане они обречены, по-видимому, на вечную встречу и вечное расставание, – и продолжаться это будет до тех пор, пока хоть один – непонятно откуда взявшийся – вдумчивый и ни от мира сего читатель, взяв в руки эту быть может самую великую книгу, не только внимательно и с любовью ее прочитает, но и искренне поверит в то, о чем он прочитал.
Причем даже в воображении они толком не могли бы воссоздать ее пунктирный облик, потому что на то нужны, во-первых, сильнейшее стремление реставрации прошлого, во-вторых, серьезное недовольство настоящим, а в-третьих, просто незаурядные духовные способности, тогда как ни первого, ни второго, ни третьего у них не было, – и все-таки что-то тихое-тихое, навсегда заснувшее в их полуслитых душах, и вместе парящее где-то в метафизических облаках наших неосуществленных и потому оставленных на «потом» желаний, сохранилось: и всякий раз, когда к этому «что-то» прикасаешься памятью, оно оживает, и живет странной жизнью, о которой нельзя сказать определенно, свершается ли она внутри или вне и помимо человека.
И сожаление о том, что был упущен единственный и последний шанс, надежда на то, что он все еще может повториться в следующей жизни, и смутное убеждение, что, независимо от этих двух вариантов, все всегда, везде и в любом случае происходит наилучшим образом, сливаются в простую и ясную мысль, о которой можно сказать в стихах.
Но можно и ничего не говорить, потому что, если бы этим людям каким-нибудь чудесным образом дано было вернуться в прошлое и повторить жизнь с той самой первой заветной встречи, они бы, поверьте мне, сделали все от них зависящее, чтобы все произошло точно так же, как в первый раз, вплоть до мельчайшей детали, – и только некоторое смущение в упрямо-отвлеченном взгляде, некоторое подрагивание губ и некоторое отведение глаз в сторону засвидетельствовали бы, что они оказались в том самом абсолютном жизненном тупике, который мы зовем обыкновенной повседневностью.
А стало быть и поиск выхода из него попросту неуместен.
