произойдет то же самое, что произошло с Анной Карениной во время родов, когда она, сначала поддавшись высокому внушению, решила остаться с мужем, но потом, откатившись к своему характеру, который, согласно Шопенгауэру, неизменяем, вернулась все-таки к любовнику.
И это в общем-то не так уж и плохо: ведь вы тем самым на собственном примере продемонстрировали шокирующую непогрешимость великого классического искусства, а вот поднялись ли бы вы над собой, если бы ваши намерения увенчались успехом, это еще, как говорится, «бабушка надвое сказала», – зато глубочайшее бытийственное – которое выше кровного – родство с самым выдающимся женским образом в мировой литературе, оно, поверьте, кое-чего да стоит.
Однако Лев Толстой именно осуждает свою Анну, но за что? ведь она – прекрасная, любящая мать с умом, сердцем и тактом, она, далее, чуткая, внимательная и доброжелательная сестра, она плюс к тому изящная обаятельная светская женщина, блистающая даже в высшем обществе за счет искренности и прирожденной естественности, и она как бы между прочим еще и образцовая жена: жена, которая, будучи выдана за пожилого и холодного мужчину и не любя его – можно ли по-женски любить Алексея Александровича Каренина? – но жертвуя ему своей супружеской приязнью и материнством, сохранила бы мужу, судя по всему, пожизненную верность, если бы… ну да, если бы не та судьбоносная встреча с Вронским.
И хотя Анна Каренина втройне правдива – как человек, как женщина и как светская женщина – преизбыток жизненных сил, грации, очарования и не в последнюю очередь эротической энергии – да, нужно назвать вещи своими именами – итак, все эти пушкинские добродетели par excellence поистине «каиновой печатью» ложатся на Анну.
И произносится над нею страшный толстовский суд: «Мне отмщение и аз воздам» – а за что? да только за то, что выше обозначенный счастливый преизбыток, допуская душевную правдивость, все-таки по самой своей внутренней психологической природе не позволяет ей (Анне) оставаться до конца правдивой: неоднократно Толстой подчеркивает, что Анна все же не до такой степени правдива, как, скажем, Кити Щербацкая, тогда как оставаться до конца правдивым есть самая главная по автору человеческая добродетель.
Но ведь это только потому, стоит повторить, что Анна просто больше женщина, чем Кити – за что, кстати, вторая втайне завидует первой – и ей от природы больше дано, из чего вытекает, что сама женственность как природный дар (и как почти все другие дары) быть может с правдивостью как таковой принципиально несовместима: это не значит, что женственность лжива, но это значит, что она пребывает в ином, нежели правдивость, бытийственном измерении, и потому с ней целиком и полностью не совместима.
Казалось бы, тут-то и проявить бы Толстому снисходительность: природа ведь! Пушкин бы и проявил! он этот момент понимал как никто, однако Толстой – нет… и дело здесь не столько в знаменитых нравственно-философских исканиях 70–80-х годов, сколько в закономерностях развития Толстого как художника.
Действительно, стихию жизнелюбия и жизнеприятия, как и лежащую в ее основе концепцию всесторонней манифестации жизни Толстой исчерпал в «Войне и мире», дальше идти в этом направлении было некуда, нужно было искать новые пути – какие?
Не без оснований можно предположить, что одним из таких путей для Толстого после «Войны и мира» стало некоторое остранение и отчуждение от жизни: колоссальные художественные возможности, в них скрытые, писатель продемонстрировал в бесподобной сцене умирания кн. Андрея, – сцена эта по праву стоит особняком в мировой литературе.
Вот примерно такое «освобождение» и такая «странная легкость», сопровождавшие уход из жизни кн. Андрея, но при описании самой жизни закономерно обернувшиеся кристалльно-холодным осуждением всего того, что принадлежит корням жизни, – этот очень сложный и вместе донельзя простой конгломерат художественных тонов и полутонов как раз и лег в основу новонайденной перспективы жизненной драмы Анны Карениной.
Как он же, кстати говоря, был ответственен и за комплексный мировоззренческий кризис позднего Льва Толстого, – потому что художник тащит за собой человека, как лошадь повозку, а не наоборот.
И вот несмотря на то, что толстовский и пушкинский творческие миры лежат в различных плоскостях, образ Анны Карениной – с ее искренностью и прямотой, обаятельной грацией и покоряющей женственностью, вкусом и тактом во всех жизнепроявлениях, – он, этот образ, заключает в себе нечто безусловно пушкинское: как характерно и многозначительно, что реальным прототипом Анны стала дочь Пушкина Татьяна Александровна Гартунг!
Нечто пушкинское: этого довольно, – здесь главная и единственная вина Анны: источник всех ее достоинств, но также и корень всех ее мелких недостатков! с присущей ему неумолимостью Толстой рисует и безжалостное кокетство Анны с Вронским на балу на глазах беззащитной Кити, и убийственную жестокость к мужу, когда страсть ее зашла далеко, и не совсем красивое заигрывание с Левиным, и нескрываемое подчас чувство превосходства над Долли…
Итак, Анна эгоистична, но не в том первобытном и первобытийственном, да еще ориентированном на интересы семьи и детей смысле, в каком эгоистичны – и едва ли не больше ее! – любимые толстовские герои Кити и Левин, Пьер и Наташа, а в том изящном и игривом смысле, который имеет своим
