самим разнообразнейшие и утонченнейшие – точно набор пыток средневековой инквизиции – мучения неизвестно для чего, точно подливали с двух сторон масла в огонь, – итак, вспоминая и осмысливая весь этот все-таки почему-то очень важный жизненный опыт, мы делаем вывод, что, хотя он и был нам в свое время насущно необходим, все же по большому счету и, главное, подводя последние итоги, ничего в нем, оказывается, кроме красивых и теперь ставших бессмысленными, страданий, не было.
А главное, там и тогда, где и когда эти страдания по тем или иным не зависящим от нас причинам прекращались и восстанавливались тишина и покой, казавшиеся нам в то время скучными и неуместными, наша любовь, окутанная этой тишиной и этим покоем, точно елка снежком, даже по сей день при воспоминании о ней сохраняет для нас свое обаяние и тайную жизненную силу, в то время как страдальческие апогеи любовных отношений, державшихся исключительно на взаимной болезненной игре, отныне ничего, кроме глубочайшего недоумения, а то и еще более глубокого, поистине, экзистенциального отвращения, не вызывают.
Вот так и закончилась эта «история любви»: по сюжету Достоевского и на музыку Будды, – но какой же вывод мы должны из всего этого сделать?
А такой, что только та любовь между мужчиной и женщиной самая предпочтительная, прекрасная и совершенная, где не было никогда особых страстей и страданий и не было сказано по возможности ни единого обидного слова – об оскорблениях, бурных сценах и тем более изменах вообще не говорю, и которая может и даже должна со стороны показаться несколько пресной и скучной, но этого не следует бояться и стесняться, напротив, это и есть «родимое пятно» всякой «божественной любви», тогда как другое и не менее существенное «родимое пятно» ее есть невыносимая для многих длительность, – которую Бальзак считал первым признаком великой любви.
Вот жаль только, что на эту тему нельзя написать гениальный роман, такая любовь могла быть у Кити и Левина, а также у Наташи Ростовой и Пьера, но поэтому обе они и остались за литературными скобками; подобная любовь – я почему-то в этом уверен – была у И.-С. Баха в обоих его браках, это как бы «песня без слов», жанр такой любви больше музыкальный, чем литературный, – да и в музыке тональность подобной любви нужно искать «днем с огнем», вы найдете ее разве лишь у вышеупомянутого великого немца.
Зато наши поиски попутно увенчались успехом: если описанная выше «самая превосходная любовь» созвучна музыке Баха, значит она и в самом деле наилучшая: о доказательстве позаботился сам Иоганн-Себастьян и поверьте мне, так позаботился, что на его фоне все эти эротически-духовные «штучки- дрючки» а la Достоевский покажутся вдруг такими жалкими и ненужными… но когда? для каждого в «свое время», и наверное тогда, когда жизнь вызреет в бытие, не раньше и не позже, а стало быть и Достоевский до поры до времени нужен людям, но в любом случае это произойдет – если вообще произойдет – ближе к финалу.
Вообще, вопрос о том, равноправны ли в жизни – как и в литературе – начало, середина и конец, чертовски важный вопрос и от ответа на него зависит буквально все: ведь чем ближе мы придвигаемся к финалу и отождествляем себя с ним, тем неуклонней Будда в нашем сознании осиливает и вытесняет Достоевского, но если за финалом следует опять начало – как бы его ни понимать – тогда все встает на свои места и Будда обретает в наших глазах роль глубочайшего философа, а точнее, величайшего музыкального интерпретатора финала как такового, хотя финалом, как мы помним, дело здесь не заканчивается и в этом вся соль! и тогда опять – да здравствует Достоевский! а вместе с ним – да здравствует любовь к сложной женщине!
Но если правда, что не хлебом единым сыт человек, а есть он по определению существо духовное, значит и заложены в душе его вечные высшие начала, которые просто не могут принципиально отличаться от идей великого Платона, однако вся беда его (то есть человека), в том, что последние (то есть платоновские идеи) не в силах существовать в так называемом «чистом виде», но всегда в нераздельной слиянности с материальным предметом, из чего с математической закономерностью следует, что человек «намертво» и поистине «роковым» образом привязан к земному миру, к жизни и в частности к женщине, которая очень часто представляется ему идеалом жизни и мира, однако на деле таковым никоим образом не является, вследствие чего мужчина, хотя и лелеет в душе образ «прекрасной Мадонны», все-таки нутром догадывается, что не только та женщина, с которой он теперь идет в постель, с образом Мадонны никак не совместима, но и вообще не встретить ему в жизни женщины, мало-мальски приближенной к высокому идеалу.
Весь парадокс, однако, состоит здесь в том, что именно женщины, стоящие у него на пути, а тем более жена и мать его детей, являются для него единственными посланными ему судьбой воплощениями той самой вечно глубине его души пребывающей Мадонны (всего лишь один из многих архетипов коллективно-бессознательного), а других нет, не было, не будет и не может быть, и мужчина тоже об этом сердцем догадывается, – вот почему во взгляде обыкновенной женщины на обыкновенного мужчину, несмотря на врожденное женское кокетство, сквозит зачастую та испытывающая серьезность (ибо речь здесь идет о выборе генетического фонда для будущих детей), которую мужчина может с полным правом отождествлять с пристальным вниманием к нему самой жизни или даже судьбы, и в спонтанном визуальном ответе мужчины на такой взгляд сказывается весь его характер.
Иные от него уклоняются, иные отвечают сексуальной заинтересованностью, то есть вопросом на вопрос, иные вежливо и беспредметно улыбаются, иные отделываются неуместной иронией, – и лишь очень немногие встречают вопросительный женский взгляд «как богатыря богатырь», то есть готовы признать в вопрошающей женщине искомую Мадонну, сошедшую с небес на землю, а скорее всего никогда в небесах и не бывавшей, что, впрочем, как вытекает из вышесказанного, ровным счетом не играет никакой роли.
