том, что дух воспринимает или делает, недостает присущего ему проникновения и присутствия. Хотя механичность его в теоретической или практической сфере не может иметь места без его самодеятельности, без какого-то импульса и сознания, в ней, однако, нет свободы индивидуальности, и так как эта свобода в ней не проявляется, то такое действие выступает как чисто внешнее»[162]. Не менее важны гегелевские суждения и для понимания аналогов того, что часто принимает форму компьютерно-моделированной среды, – виртуального мира. Это такой мир, который может и должен возникнуть и проявиться при определенных условиях, мир возможный – а, согласно Канту, схема самой возможности есть гармония синтеза представлений с условиями времени (да и в искусстве уже давно описан феномен эстетического отношения к этому миру – так, один из персонажей романа Р. Музиля «Человек без свойств» обладал эстетической способностью инстинктивно выбирать из множества возможностей далеко не самую лучшую), трактовки которого связывают саму вероятность со степенью случайности происходящих в нем событий. Рассматривая гегелевский образ машины, взятый вместе со всей системой ее эквивалентов, Ж. Деррида полагает, что «Гегель, снимающий толкователь всей истории философии,
Такое функционирование было бы немыслимым, поскольку оно само вписывает в себя эффект чистой потери. Он был бы немыслим как безмыслие, которое никакое мышление не смогло бы снять, задавая его в качестве своей собственной противоположности, в качестве
Логика развития идеи эстетики как парадоксальной программы представлена в разработке понятия конвергентного искусства. Под ним мы понимаем сцену, на которой ищут неизмеримый опыт глубины искусства в системе современного конвергентного мышления, а также процесс сближения форм искусства и конвергентных архитектур с их «облачными» структурами, совпадения каких-либо их свойств, опосредования и взаимоуподобления элементов тех и других, схождение осей творческой деятельности на новом предмете – произведении когнитивного, компьютерного, цифрового искусства, наноарта и так далее. Это не искусство познания, как оно трактуется в синергетике, а схватывание многообразия явлений искусства и опыта интеллектуального воображения, сингулярности вдохновения, создающей, как писал А. Бадью, композицию без концепта, – все они воплощены в конвергентной научно- технологической сфере разума, а также в гуманитарных технологиях. Речь идет о схватывании их в их единстве, понятом как процесс духовного считывания символических текстов, написанных каждым из них, выявлении логики их связи, в результате чего возникает новое синтетическое эстетическое образование. Это развитие предполагает горизонт продвинутого эстетического знания, специальный регион которого еще предстоит создать, – эстетику, которая не только принимает на себя определения личностной субстанции, дающей возможность дорабатывать программу творения (учитывающую, что сам Идиллиум, как сказано в «Смотрителе» В. Пелевина, подвержен ограничениям: «…мы едем на дилижансе творения зайцами, прячась на заднике от кондуктора…»), но и переосмысливает идеи новой физики и космологии, согласно которым во Вселенной есть места, где она сама создает другие Вселенные. В искусствознании уже предпринимаются попытки исследования отдельных граней указанного сближения – мы имеем в виду когнитивную поэтику, когнитивное литературоведение, когнитивное музыкознание. Эстетическая наука тоже наращивает усилия, чтобы исследовать некоторые направления этой синтетической деятельности (виртуалистика, алгоритмическая эстетика), но для общей картины этого синтеза пока не найден полноценный эстетический эквивалент, метонимия как условие движения метафизической формы первоначального синтеза апперцепции, включенного в структуры human enhancement, антропологического самосотворения, когда сама среда проходит школу чувств, возникают артефакты с памятью и вырисовываются перспективы того, что иногда называют созданием человека с заранее заданными свойствами. Вместе с тем ощущается и угрожающая близость встречи искусства с этими новыми персонажами разумной деятельности – ведь такое антропологическое программирование чревато развалом тех опор, на которых оно держится, оно может избавиться от смысла духовной красоты человека, выразительности человеческих черт, превратив его в очередного монстра. Даже если согласиться с суждениями В. Муравьева о превращении человеческого тела в неповторимое произведение искусства (а разве оно таковым не является?), то не следует забывать, что эта неповторимость создается в лучах другого произведения – произведения души. В адрес эстетики иногда раздаются упреки в неприятии ей структур конвергентного мышления, реализация которых может привести к элиминации черт человеческого облика – можно, конечно, увлекаться различными суждениями в области вкуса, подобными только что приведенным, но эстетика всегда исходила из константы богоподобности человека, а искусство создало превосходные образцы изображения человеческого тела, уподобляя его облик, скажем, облику детей, которые, по словам Гёльдерлина, расцветают чистотой.
Конвергентная эстетика обретает свои очертания, вопрошая и о возможности исследования изнанки духа, энграммы восприятия и воспоминания, вопрошая о том, не подрывают ли новые технологии способность к творческому самовыражению человека – ведь они «“создают”
