Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Статья Б. В. Яковенко на указанную тему в «Трудах и Днях» не появилась.

3278

Необходимое условие (лат.).

3279

См. примеч. 6 к п. 266.

3280

См. п. 266.

3281

См. п. 267, примеч. 8, 9.

3282

Частным делом (нем.).

3283

Общее дело (нем.).

3284

См. примеч. 13 к п. 267.

3285

Имеется в виду приводимое ниже письмо А. А. Тургеневой, отправленное из Мюнхена 14 (27) ноября и полученное в Москве 17 (30) ноября 1912 г. (РГБ. Ф. 171. Карт. 2. Ед. хр. 74; хранится в архиве М. К. Морозовой, которой, видимо, Метнер передал его для ознакомления):

Милый Эмилий Карлович,

если бы я приняла ваше первое письмо как женщина, то как глубоко могла я оскорбит<ь>ся вашими словами, что мужчина, кот<орый> мне – женщине – ближе всего, может быть не достоин уваженья. Однако я как человек постаралась отнестись к этому и со стороны, хотя мне как женщине и как Асе было больно.

А вы пишете, что недопустимо называть вас «толстокожим рыцарем». Боже мой, в какую пучину сложностей повергают меня эти слова. Право, в моих раскрытых чемоданах больше схематичности. Раз) Я вас толстокожим рыцарем не называла – это говорилось против принципа. Два) Сознаюсь, что легко было принять мои слова лично. Но в таком случае вы под этим определеньем были в компании Бори (что, на мой взгляд, как женщины, делает вам только честь, т<ак> к<ак> мое право женщины ставить Борю на пьедестал). 3) Как хорошо, что я не мужчина, т<ак> к<ак> мне угрожала бы серьезная опасность быть «толстокожим рыцарем». Четыре) Милый Эмилий Карлович, легче не видеть солнца, чем не видеть, что толстокожести в вас ни на грош. Пять) Да я и не хочу совсем быть логичной.

6) Ну конечно, мое право девочки Тургеневой говорить дерзости и требовать, чтобы на них не отвечали тем же. Ну да, я женщина. По моему глубокому убеждению, я где-то мужчина гораздо более, чем мужчина. Кроме того, я человек, но этого вы за мной не признаете, и настаивать я не буду.

Вы пишете, что, будь я мужчиной, я такого письма вам не написала. – Почти наверное – у мужчины и у женщины психология разная. Но все же я надеюсь, что была бы вне специфически мужского понятия «чести» в кавычках и отказалась бы от дуэли, кот<орую> вы бы мне после моего I письма предложили.

Не знаю, логично ли, но знаю, что естественно человеку, живущему изо дня в день с одной из спорящих сторон и видящим <так! >, как в ней преломляются факты, быть на ее стороне. Но я написала, что это мое личное мнение, и за него не стою – (следовательно, считаю возможным, что оно ошибочно, и моего внеличного мнения не высказываю), почему же вы это не приняли во внимание, когда обижались на мою фразу. Или вы хотите, чтобы я считала Борю бесчестным? или вас? Но это абсурд, и остается все свалить на спину попутавшего Мусагет черта. Этот черт ловко воплощался то в Эл<л>иса, то в Ахрамовича, то в почту, в д’Альгеймов и в вечного Кожебаткина. Ну прощайте, милый Эмилий Карлович, может быть, я и тут написала что-нибудь обидное? Но верьте, что этого желания у меня не было, и мне очень грустно, если я что не так сказала и вы не так приняли. Знайте, что к вам у меня самое хорошее чувство.

Ася.

Не думаете ли зимой попасть к нам?

P. S. Итак, Эмилий Карлович, если ваши оба письма написаны женщине, а не человеку, то в I-ом заключается самое глубокое оскорбленье, какое мне как женщине можно нанести. II-ое – самыми простыми правилами приличья недопустимо ни по тону, ни по форме, если оно также написано женщине. Но я знаю, что у вас не было сознательного желания меня ударить, и потому принимаю их только как человек. Еще незначительная поправка: если бы Мусагет сделал мне честь принять меня под свой штемпель, то место мое не в мусагетских мальчиках. Ну всего вам хорошего.

Как бы я хотела, чтобы это хоть письмо было понято так, как написано. И если в нем против моей воли проскальзывает огорчение или обида, то знайте, что ни злобы, ни ничего нехорошего к вам нет во мне.

P. P. S. Я согласна, давно пора кончить с обвиненьями и начать извиненья. Но с письмом Ахрамовича все по-старому. Он написал одно – письмо в июне на два или три Бориных – и знал со слов Алексея Серг<еевича>, что оно не дошло, все же в июле и августе он, зная это, не написал второго письма. Он был болен и не виноват, но оплошность остается. Из-за этого Боря (не зная, что ему писали до приезда Петровского) три месяца думал и мучался тем,