торгашестве, об унизительных сделках, о всех его приемах, изобличающих жадного ростовщика.
— И при всем том добрый малый, который ни во что не верит и вертит всеми. Его газета, — официозная, католическая, либеральная, республиканская, орлеанистская, пирог с начинкой или мелочная лавочка, — служит ему только для поддержки его биржевых операций и всевозможных предприятий. В этом отношении он молодец, — зарабатывает миллионы, основывая общества, не имеющие ни гроша капитала…
Он продолжал, называя Дюруа «дорогим другом»:
— А иногда у этого скряги бывают бальзаковские словечки. Представьте себе такой случай. На днях я сидел у него в кабинете; там был старый хрен Норбер и этот Дон-Кихот, Риваль; вдруг входит Монтелен, наш управляющий, со своим известным всему Парижу сафьяновым портфелем под мышкой. Вальтер поднимает голову и спрашивает: «Что нового?» Монтелен наивно отвечает: «Я только что уплатил пятнадцать тысяч франков, наш долг за бумагу». Патрон подскочил, буквально подскочил на месте: «Что вы сказали?» — «Что я заплатил господину Прива». — «Да вы с ума сошли!» — «Почему?» — «Почему… почему… почему…» Он снял очки, протер их. Потом улыбнулся той особенной улыбкой, которая всегда пробегает по его толстым щекам, когда он собирается сказать что-нибудь хитрое или крепкое, и насмешливым, убежденным тоном произнес: «Почему? Потому, что на этом деле мы могли получить скидку в четыре или пять тысяч франков!» Монтелен, удивленный, возразил: «Господин издатель, но ведь все счета были правильны — проверены мною и приняты вами». Тогда патрон, уже серьезно, заметил: «Нельзя быть таким наивным, как вы. Знайте, Монтелен, надо всегда задерживать выплату и потом заключать полюбовные сделки».
И, покачав головой с видом знатока, Сен-Потен прибавил:
— Ну? Не по-бальзаковски ли это?
Дюруа никогда не читал Бальзака, но убежденно ответил:
— Да, черт возьми.
Потом репортер назвал г-жу Вальтер толстой индюшкой, Норбера де Варенна — старым неудачником, сказал, что Риваль подражает Ферваку. Наконец, дошел до Форестье:
— Ну, этому просто повезло, нашел такую жену — и все тут.
Дюруа спросил:
— А что представляет собою его жена?
Сен-Потен ответил, потирая руки:
— О, это женщина ловкая, тонкая штучка. Любовница старого жуира Водрека, графа де Водрека; он дал ей приданое и выдал замуж…
Дюруа вдруг почувствовал озноб, какую-то нервную дрожь, потребность выругать этого болтуна, дать ему пощечину. Но он лишь остановил его вопросом:
— Это ваше настоящее имя Сен-Потен?
Тот простодушно ответил:
— Нет, меня зовут Тома. Это в редакции меня прозвали Сен-Потеном[30].
Дюруа заплатил за напитки и сказал:
— Кажется, уже поздно, а нам надо еще посетить этих двух вельмож.
Сен-Потен расхохотался:
— Как вы еще наивны! Так вы в самом деле думаете, что я пойду спрашивать у этого китайца и индуса, что они думают об Англии? Я лучше их знаю, что они должны думать для читателей «Viе Francaise». Я уже проинтервьюировал пятьсот таких китайцев, персов, индусов, чилийцев, японцев и т. д. На мой взгляд, все они говорят одно и то же. Мне только надо взять мою статью о последнем из них и переписать ее слово в слово. Изменить надо только заголовок, имя, титул, возраст, свиту. О, тут уж ошибиться нельзя, а то меня сейчас же уличит «Figaro» или «Le Gaulois». Но на этот счет я в пять минут получу самые верные сведения от швейцаров отелей «Бристоль» и «Континенталь». Мы пройдемся туда пешком, покурим по дороге. А потом можно будет потребовать в редакции пять франков за извозчика. Вот, дорогой мой, как делают дела люди практичные.
Дюруа спросил:
— При таких условиях быть репортером, должно быть, выгодно?
Журналист таинственно ответил:
— Да, но выгоднее всего хроника, — это всегда замаскированная реклама.
Они встали и пошли по бульвару по направлению к церкви Мадлен. Сен-Потен неожиданно сказал своему спутнику:
— Знаете что, если у вас есть какие-нибудь дела, вы мне не нужны.
Дюруа пожал ему руку и ушел.
Мысль о том, что ему надо вечером писать статью, мучила его, и он начал ее обдумывать. Он шел, пытаясь собрать свои мысли, наблюдения, чужие мнения, разные случаи, и дошел таким образом до конца авеню Елисейских полей, где изредка попадались гуляющие. Париж был пуст в эти жаркие дни.
