— Да нет, — он не обижается. — Там была причина. Мне важно заявить, что… (вот здесь он сказал очень удачную формулу, которую я, к сожалению, не упомнил. А смысл был таков: «показать, что я есть и есть такой литературный жанр». Он это иначе сказал, и очень точная получилась формула, даже красивая).
Другая тема.
— Расскажи про сценарий. Как это все появилось?
Рассказываю, что планировалось на Рашеева, что Рашеев хотел делать мюзикл и говорил, что песни будет писать Юлий Ким, а главную роль сыграет Высоцкий.
— Почему же, если я играю, должны быть песни Кима? — Он не обижается, но удивляется. — Ким — это прекрасно, но странный вариант…
И вот уже оживляется:
— Нет, мюзикла не надо! Но нужна компания единомышленников! — От этой мысли он естественно переходит на следующую, но самый этот переход я не помню, а выдумывать не хочу. — Вот в конце пятидесятых мы жили втроем: я, Вася Аксенов, Андрюша Тарковский… Я тогда в кино за трешку, за пятерку бегал сниматься. Знаешь, как песни писал? Ночью вскакивал или сидел до утра, чтобы их порадовать новой.
(Слово «порадовать» он употребил, это помню точно.)
Может быть, я что-то не так понял про это общежитие втроем, но имена Тарковского и Аксенова он назвал тогда именно как имена близких друзей, для которых писал первые свои песни.
— Хорошее было время, — сказал он, — ушло…
У Ленинградского вокзала вышли из машины, обнялись, расцеловались. Я заметил, что его тут же узнали — смотрят.
— В общем, я читаю сценарий, а ты позвони послезавтра.
Я позвонил ему из Репино, но он еще не прочитал. Потом на другой день — снова не прочитал. Извинялся, говорил, что какие-то печальные неожиданные дела. Наконец, прочитал.
— Там есть у тебя много любопытного, но мне надо другое. Возвращайся — сядем работать!
В последнюю неделю декабря мы встречались почти ежедневно. Вечером я приезжал к нему на Малую Грузинскую. У Володи всегда были люди. Всегда шум, гам. Он — то играл спектакли, то уезжал на концерт, а потом, наговорившись, накричавшись вдоволь, все понемногу расходились, и мы начинали работать. Уже наступала поздняя ночь.
Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-черному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер кассету. Я же дома только расшифровал ее для работы. Там был его живой голос, темперамент — и это звучало убедительно, а втолкать все это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско- еврейским жаргоном и при этом почему-то все время называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращенно начоперот) — начапортом. Все, что было можно, я сначала старался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я… терялся.
Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина, и — «там мы все сделаем». Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался — заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья — я тогда подробностей не знал. Я ему звонил несколько раз, но ему было не до сценария.
Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока еще в памяти, отчетливо вижу «картинку» — так фрагментами и передаю.
Глубокая ночь. Володя угомонился и пошел к себе спать. Я остаюсь за письменным «таировским» столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:
— Ну, как?
— Да вот, пишу.
Видно, что ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю «ветки в костер»:
— Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.
— Знаешь, а мне надо!
— Ты пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные, — я не хочу льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.
Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то… не знаю… незащищенность какая-то, неуверенность… (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда умирает человек, изменяются его портреты. —
— Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трехсложная рифма в русском языке — редкость, а у тебя — сплошь и рядом… Нет, правда! — тороплюсь я.
Вот его слова:
