Важные изменения в XVIII веке претерпевает и теория естественного права. Монтескье в «Духе законов» по-прежнему высказывается в пользу того, что «законам, созданным людьми, должна была предшествовать возможность справедливых отношений»[526], обусловленная существованием естественных законов, возводимых к «первоначальному разуму». Однако, если закон вообще «есть человеческий разум», то воплощение этого разума в позитивном праве связано с целым рядом случайных факторов: физических свойств страны, образа жизни народа, его нравов, религии и т. д. Признание значения этих случайных факторов само по себе, конечно, не отменяло рационалистического подхода к праву, однако до некоторой степени оно узаконивало наблюдаемое в реальности многообразие подходов к выражению единой разумной основы права и тем самым готовило почву для исторического подхода к правопониманию. Тем не менее, именно в XVIII веке теория естественного права, причем в своем индивидуалистическом варианте естественных прав личности, нашла выражение и закрепление в Декларации независимости Соединенных Штатов Америки, где указывалось, что все люди созданы равными и наделены неотчуждаемыми правами: правом на жизнь, на свободу и на стремление к счастью. Именно для защиты этих субъективных прав, согласно Декларации, и создавалось Правительство.
В этом же столетии наивысшей своей точки достигает рационалистическое учение о естественном праве в виде концепции категорического императива, на которой И. Кант основывает систему своих правовых воззрений. Утверждая совершенно априорный и умозрительный характер всеобщего принципа права, немецкий философ указывает на несостоятельность попыток обнаружения критерия для отличия правого и неправого эмпирическим путем, через ссылку на тот или иной действующий закон[527]. Важно и то, что основание для теории нравственности и права Кант находит в индивидуальном сознании, совершая для рационалистической этики то же, что в свое время Декарт совершил для рационалистической теории познания. Основанный на разуме правовой порядок Кант считает возможным распространить и на отношения между народами, что он и обосновывает в работе «К вечному миру».
Однако именно в XVIII веке происходит своеобразная мировоззренческая революция, которая создала предпосылки для будущего кризиса новоевропейской традиции правопонимания, основанной на рационализме, а в более отдаленной перспективе и культуры эпохи модерна в целом. Провозвестником этой интеллектуальной революции можно, пожалуй, назвать Ж.Ж. Руссо, который в своей знаменитой работе на соискание премии дижонской Академии выступил с неожиданным тезисом об отрицательном значении распространения наук и искусств для нравственного состояния человечества. Таким образом, Руссо была нарушена традиция рассмотрения первобытного состояния человечества в качестве досадной и требовавшей скорейшего прекращения эпохи неразумия, а цивилизации как важнейшего завоевания человеческого гения. Это выглядело бы как простое возвращение к старинным воззрениям на золотой век человечества, если бы не одна своеобразная черта, а именно превознесение французским философом чувства и естественной непосредственности над разумом, вернее над рационализмом европейской культуры Нового времени.
Настоящим же ударом по принципам философского мировоззрения, сформированным эпохой рационализма и Просвещения, было появление на рубеже XVIII и XIX столетий такого интеллектуального движения как историзм. Сущность его удачно выразил Ф. Мейнеке. По его словам, историзм означает замену генерализирующего способа рассмотрения исторических и человеческих сил рассмотрением индивидуализирующим [528]. Историзм подверг пересмотру существовавшее еще со времен Античности воззрение, в соответствии с которым, человек в своей сущности пребывает неизменным во все эпохи своего существования. Стабильность человеческой природы заключается, главным образом, в неизменности принципов человеческого разума. Основой такого мировоззрения Мейнеке называет естественно-правовую идею. Действительно, суть ее заключается в существовании абсолютно вневременных принципов справедливости, которые человек любой эпохи может обнаружить, если освободит свой разум от всего случайного, т. е. от заблуждения. Примечательно, что именно с появлением историзма связывает начало кризиса новоевропейского правового мышления и Лео Штраус.
История человечества мыслится одним из основоположников этого движения, Иоганном Готфридом Гердером, в качестве составной части истории природы. Законы развития общества носят естественный характер[529]. Движущими силами этого всемирного процесса выступают человеческие способности, которые зависят от условий, места и времени. Особенно подчеркивал он роль внешних факторов, влияющих на характер народа, к числу которых он относил различного рода географические, природные условия. Все населяющие землю народы, таким образом, характеризуются неповторимой индивидуальностью, причем Гердером признается полное равенство всех народов. С его точки зрения, европейская культура не может считаться всеобщей мерой ценности человека[530]. Это означало не только вызов европоцентризму новоевропейского мировоззрения. По сути, данным утверждением создавались предпосылки для разрушения представлений о возможности существования некой привилегированной точки, с которой можно было бы судить о ценности тех или иных культурных явлений, о справедливости тех или иных порядков. Таким образом, в философские концепции человека и познания проникает категория развития и связанный с ним вопрос об исторической обусловленности ценностных суждений и мышления как такового.
Другим знаковым моментом стали открытия в области языкознания, сделанные Вильгельмом фон Гумбольдтом. Язык, который раньше рассматривался как простой инструмент выражения мыслей, оказался системой, способной влиять на сам характер мышления. Языки разных народов определяют различные подходы к пониманию одних и тех же вещей, причем существует необходимая связь между языком и духом народа. Разум субъекта познавательной деятельности, который во времена классического рационализма представлялся совершенно прозрачным, в плане того, что при устранении разного рода субъективных заблуждений, он был вполне способен к неискаженному созерцанию абсолютной истины, как она есть, теперь оказался зависимым от тех
