К ранним сумеркам выскирегский поезд обратился лукавой скоморошней, представлявшей для одержимого трепетом одинокого зрителя. Походники так радовались случаю избыть дорожную скуку, что перед ними, право, сняли бы шапки опытные лицедеи. Никто не согрешил против замысла, не дал Хоботу заподозрить расставленную ловушку. Впрочем, Хобот был уже не в том состоянии, чтобы уловить нечаянную ухмылку, а и заметив – верно истолковать. Его черева истекали наружу смертным потоком, кровавым, страшным, неудержимым. Гашник исподних портов впору было так и нести развязанным в негнущейся от мороза горсти. Чуть вернулся к саням, и вновь с дороги бегом!
– Что там? – подгадав время, насторожилась стряпея. – Чужой, что ли, мелькнул?
– Да где?
– Вона!
Старичок-возчик сощурил выцветшие глаза:
– Ну тебя с чужим! Он разве покажется? Пёс это.
– А я о чём? Собачка лешая…
Другие тоже начали вглядываться.
– Рубашкой сера…
– И бесхвостая!
– А почему сквозь неё куст видно?
– Зря ли ворон вчера над поездом летал, каркал!
– Да он всё время тут вьётся, – пискнул кто-то. – И каркает знай…
Болтливого утянули за оболок вразумлять. Прочие старательно ужасались:
– Ишь зубы оскалила!
– И ещё кружат, ещё, глянь…
– А куда бегут?
– Наверно, туда, где война будет.
– Ой, горенько! Не к добру…
Даже Хобот на время забыл свою скорбь, вертел во все стороны головой. Страшное диво ему так и не показалось, а вот за сугроб заскочить он еле успел. Вернулся шаткий, лицо совсем восковое. Застонал, рухнул на нарту. Ворона упрашивали ещё сходить на развед, он пугливо отказывался. Вдохновенные обозники восплакали к Злату. По грозному приказу «батюшки-хозяинушки» дикомыт очень неохотно убрёл к берегу. Вернулся вдвое быстрей утреннего и пуще прежнего оробевший.
– Следы, – залетало над поездом. Люди всегда всё знают, даже то, о чём слуга шепчет на ухо господину. – Следы пёсьи кругом! За снятыми шкурами
