пожаловали. За хвостами…
Возчики начали останавливать сани. Народец постепенно собрался в кружок, посредине которого стоял на коленях, озирался, комкал плетёный гашник зачуявший гибель Хобот.
– Я вам поперёк пути свою ступень не метал!.. – ещё пробовал он огрызнуться, но голос утратил силу, сипел жалко, надсадно.
– А правду ли бают, – спросила стряпея, – когда в Веретье зеленец позноблять начало, они пришлую бабу в бочку закрыли, хворостом обложили да подожгли?
В иной день Хобот, пожалуй, мог задуматься, откуда выскирегской служанке знать притчу, случившуюся в заглушной деревне Левобережья. Ныне, однако, смекалка у Хобота вытекла туда же, куда почти всё нутро. Он схватился за нож:
– Не дамся… убью…
– Ха, – сказал Ворон.
Дединька-возчик огладил белую бороду:
– Ты, подборыш, вот что послушай. Мы все тут грешны Богам: без срама да без греха никто ещё рожи не износил! Только мы, как от пращуров заведено, при начале пути исповедали, кого что тяготило… неча тайным злодеяниям под полозьями застревать!
– А тебя, отецкого сына, – подхватил другой, – мы только по имени знаем, да и то: у маяка имён небось, как у рыси пестрин!
– Маяки люди тёмные. Сойдутся, на особом языке говорят, добрым мирянам неведомом.
– Давай-ка, любезный, исповедуй добром! Что за плечами такого несёшь, что нам с твоего появления совсем удачи не стало?
– Не то, – приговорил третий, – уж не обессудь, прямо здесь тебя и покинем. Нежилым жильцам, бесхвостым собакам, всей неключимой силе урманной…
Златичи одобрительно гудели, поддакивали, кивали. Говорить осмысленные слова Ворон им не доверил. Молодые, не выдержат, захохочут.
У маяка из-под разметавшейся шубы выползла багровая струйка. Он взмолился хрипло, страшно:
– Не бросайте… не здесь… два дня ещё… У Селезень-камня останусь, там подберут.
– Кто?
– Люди вольные…
Поезжане притихли, затеяли переглядываться. Злат нарушил молчание:
– А я-то гадаю, человек или зверь лесной тебя упряжки лишил.
Хобот обернулся к нему, взгляд был тёмный, мёртвый.
– Мне, добрый господин, лютая сучилища упряжку смутила. Давно бы тварюгу прибить, а я знай кормил… – Приподнял повитую руку. – Вот, получил за добро.
Ворон выслушал не переменившись в лице. На что ему занадобилось спросить именно об этом и именно так, Злату недосуг было гадать.
– Что же ты, дорожный человек, сразу нарту не бросил, на полдень не повернул? Уже добрёл бы к жилью. А если бы нас Боги не нанесли?
Хобот мотнул кудлатой башкой, да так, что заметались хвосты оплечья. Он не хотел больше говорить, но из лесу долетел вой. Близкий, полный предвкушения и потаённой насмешки. Маяк пуще прежнего съёжился под полуторной шубой.
– Той шаечке вольной я драгоценные снадобья… из самого Шегардая… Денег плачено – до завтра не перечесть! Если не довезу, лучше самому в петлю…
Драгоценные снадобья! Злату пришлось удивиться:
– А бают, повольники за весь неимущий народ голодные и раздетые ходят. Что, панибратья твои царский поезд разбили с данями за двенадцать лет? Зеленец торговый обнесли?
– Какой зеленец… Телепеня промышленника подстерёг. Тот на правый берег земляной дёготь вёз. Я сам-то не видел… Мне порты богатые отдали, и те насквозь провоняли.
Злат не сдержал уже настоящего удивления:
– А мы совсем другое слыхали. Будто дикомыты его… Так, стало быть, крови на тебе нету? Или всё-таки есть? Исповедывай!
– Перстом не тронул, – усердно правился маяк. – Бакуню молодой один порешил, Лутошкой люди зовут… ни при чём я!
– Уж так ни при чём? А навёл кто, снова не ты?
– Истинно, не я! Я же что, моё дело маячить… злые дела на добрую пользу обращать…
Из лесу вновь донёсся вой, звучавший голодом и надеждой.
– Не унимаются, – зашумели походники. – Не до конца ты, Хобот, душеньку опростал!
Торговец краденым затрясся, заплакал, только слёз не было.
– Сосед повольничков навёл, достатку завидуя… Лигуем зовут…
Ворон подошёл, неся большую тёплую кружку:
