двум рожам, опухшим от битья. Длинный нос, свёрнутый набок. Бородавки…
– Ножи им, – прозвучал приказ. – Настоящие.
Обидчики писаря не хотели брать оружие, не спешили вставать. Стукались лбами в пол, гнусаво молили. Они не впервые бились против царевича. Успели ужаса натерпеться.
– К палачам торопитесь?
В углу застонала отлетающая в муках душа.
– Кто достанет меня, на волю уйдёт! – подстегнул Гайдияр.
За ножом потянулась одна рука и другая. Разбойнички выпрямились, на глазах обретая хищную, напряжённую стать. Отроки подались в стороны.
– Ну?
На дыбу и под кнут повольникам не хотелось. Ознобиша смотрел во все глаза. Ему показалось, бледные волосы царевича ярче вспыхнули золотом, но в отсветах жирников привидится ещё не такое. Мелькнувшая рука с ножом сама легла в ладонь воеводы. Острый клинок свистнул перед носом второго, сбив натиск… Удар! По виду не сильный, но лохматая борода задралась к потолку, нож, вертясь, улетел отрокам под ноги. Лишь тогда в уши вполз бессловесный, подвывающий крик. Первый разбойник оседал в хватке царевича, размахивая свободной рукой. Гайдияр швырнул его поперёк распластанного товарища:
– Убрать. Ещё пригодятся.
Ему что-то шепнули, указали на старшину и мальчишку. Царевич нахмурился, посмотрел. Вскинул руку. Из угла пронзительно отозвалась дудка.
Ознобишу толкнули в спину:
– Пади!
Он поспешно бухнулся на колени.
– Жестянку свою показывай государю.
Ознобиша неверными руками потянул наружу гайтан. Блеснуло тяжёлое сквозистое серебро. Брови Гайдияра едва заметно дрогнули. Уж ему-то второго взгляда не требовалось.
Старшина зашептал на ухо воеводе. Гайдияр выслушал. Усмехнулся:
– Ты, козявка, долго ли думал, прежде чем на моих порядчиков восставать?
Голос четвёртого наследника выдавал привычку к власти. Да не Лихаревой, над мальчишеским слабосильным народцем, а истинной. Вековой, кровной, взятой и подтверждённой мечом.
Ознобиша сглотнул.
– Чтобы не в обиду твоей царственности… Этот холопишко в мыслях не держал восставать.
– Значит, ты так почтение проявлял?
– Холопишко лишь увидел, как двое неуклюжих радетелей губят любовь к тебе Выскирега… пытался помочь.
Гайдияр, не дослушав, расхохотался, за ним отроки. Ознобише снова пережал горло страх. Пламена жирников обратились шарами тусклого света, бессильными разогнать темноту. С плеча царевича на грудь, где у высших белело клеймо, тянулась наколка – редкой красоты плетёный узор с окончанием- стрелкой. Стоя на коленях, Зяблик поклонился. Ударил челом, как преподали в Невдахе.
– Будет ли позволено скудоумному холопу спросить, что? так веселит хранителей города? Смеются ли они добрым горожанам, чьё мужество животворит эти пещеры? Или, может, третьему праведному сыну, почтившему ничтожного достоинством райцы? Скажите, чтобы я тоже мог посмеяться.
Гайдияр оборвал смех. Взгляд стал страшноватым.
– Язык у тебя подвешен неплохо, этого не отнять. Только больше в тебе, евнушонок, ничего достойного нет. Думаешь, я северной помолвки не распознал? Как погляжу, измельчали вы, дикомыты.
«Евнушонок?..» Тело прошла ледяная игла, растеклась болезненным холодом в самом низу. Ознобиша по крохам собрал последнее мужество.
– Государю было угодно обмолвиться. Этот холоп родился в Левобережье. Его научили молиться Матери Правосудной… заступнице бездомных сирот. Холоп не мог не вмешаться…
Он сам не очень слышал, что говорил. До судорог хотелось стиснуть колени. Заслониться горстями.
– Правый берег, левый – нет разницы, – отмахнулся великий порядчик. – Всех вас скоро под одну руку сведём, по замышлению Ойдригову. И нашему братцу Эрелису никто здесь не смеялся. Какие ещё шутки потребны: по волостелю и райца… А ты, козявка, что поскучнел? Это я тебя евнушонком назвал?
– Господин… волен называть раба своего…
В молодечной снова залетали смешки. Вся расправа знала что-то стыдное, тёмное, что начало приоткрываться Ознобише только теперь.
Вбежал ещё отрок в полосатой накидке. Запыхавшийся, очень встревоженный. С порога объявлять не стал, поспешил прямо к царевичу.
Гайдияр подался навстречу, склонил ухо. Выслушал вести.
