плохо донельзя тогда, когда общество обессмысленно. Тогда отсутствие «шкалы» заявляет о себе наиболее болезненно. Но, и это тоже отметим, общество может этого не почувствовать, ибо болеть может лишь то, что есть…
Впрочем, даже высокий этический уровень, эстетическая ценность, художественная и смысловая убедительность не всегда являются надёжным средством для определения достоинства произведения. Ибо то, что в одних исторических условиях и культурной среде выглядит «убедительно во всех отношениях», смотрится совсем не убедительно в другой исторической данности. Поскольку последняя создаёт свои этические нормы, своё восприятие мира, язык объяснения его и, как в том можно убедиться в наши дни, соответствующие себе моральные цензы. В результате «предыдущие» художественные достоинства – детища иного мировосприятия, стиля поведения и множества факторов временного и общественного характера – существенно корректируются и даже отчуждаются от общества, уступая другим представлениям о тех же самых вещах. Словом, совокупность исторических обстоятельств, формируя культурную среду, а в ней этику и нравы эпохи, определяет стиль произведения, художественные средства, формы и саму необходимость их. Что касается цензов, отмеряющих «вечность» произведения, то, понятно, они отнюдь не тождественны сознаванию их обществом в каждом настоящем.
Истинному творчеству присущи нравственные мерила, но его призвание не обязательно в том, чтобы «переделать» человека, отвадить общество от «дурного» стиля жизни и «вредных привычек» – это задача других социальных механизмов. Смысл творчества в создании того, что не меркнет во времени и не обесценивается при столкновении с «причудами эпохи». Если говорить о средствах, то они состоят в умении в каждом историческом отрезке выразить в произведении диапазон наиболее характерных человеческих свойств. Тех, которые, существуя в меняющем свои формы социуме, остаются неизменными на протяжении длительного периода истории и которые по этой причине этически устойчивы во времени, а не в эпохе. Это условное правило справедливо и одинаково применимо ко всем сферам творческой деятельности человека.
К примеру, знаменитый «Римский портрет» уже два тысячелетия впечатляет нас пластической силой и ёмкой передачей характеров потому, что в нём отражается человеческая сущность. Лица эти достовернее письменных источников отражают характер не только людей, но едва ли не средств, коими императоры и полководцы вершили события и саму историю. Образы древних римлян – от простых граждан до императоров, включая «солдатских» – свидетельствуют о внутренней цельности человека и его силе (не путать с достоинствами), которые, меняясь в формах приложения, не меняются в своих сущностных характеристиках. Именно таковая целостность, будучи своевременной тогда, находит понимание и сейчас, хотя цивилизационная разница эпох трудно сопоставима, и вовсе не обязательно в пользу нынешнего – дробного, духовно разъединённого, политически не стабильного и морально не устойчивого «века». Но, несмотря на нашу «дробность», прежняя целостность находит понимание и сейчас. Очевидно, потому, что в недрах сознания homo sapiens сокрыт некий, не исчезающий в исторической жизни, «код», который едва ли не принуждает человека помнить прежние свои свойства. Правильнее сказать, те из них, которые не подвластны событийной истории и многовековым наслоениям человеческих пороков. Этот «код», в определённых исторических ситуациях являясь модулем или «этическим камертоном» эпохи, выполняет ключевую роль в удержании в человеке некой важной для эволюционного бытия информации.
Казалось, в скульптурных портретах, скажем, сталинской эпохи мы видим такое же внимание к характеру и внешнему убранству человека. И там и здесь находим «те же» подробности, «такие же» морщины, бородавки и прочее. Однако в художественном отношении большая их часть не идёт ни в какое сравнение со своим древним «прототипом». А всё потому, что в те времена и сила и порок принадлежали природной личности, нёсшей в себе этическую Традицию. Тогда как партийные вожди, герои, маршалы и в известной степени авторы произведений являют собой тип людей, принадлежащих политизированной системе. Находясь в её эпицентре и даже став ею, они отчуждены от личности в её исторической ипостаси. Оттого портреты эти – прежде всего и весьма ярко характеризуют власть, согнувшую, подчинившую и деформировавшую личность.
Умение растворить личное (но не личность) во всеобщем приближает к нашему времени эпические творения Гомера и не снижает актуальность тем трагедий Шекспира. Даже и несмотря на то, что смертей в его драмах, да ещё по нынешним меркам, – кот наплакал. Тем не менее, английский драматург велик. Велик потому, что сумел «единичные» чувства и человеческие драмы сделать сродными всякому времени. Оттого чаяния Ромео и Джульетты, равно как мысли и сомнения Гамлета, сейчас не менее современны, нежели в эпоху Шекспира. Это присутствие личного во всеобщем, где человек предстаёт в неизменной своей сущности, утверждает народный эпос и подтверждает личностное творчество. И гений Лермонтова лучшее тому свидетельство.
Если говорить об этических цензах, то нет ничего удивительного, если произведение «вдруг» высоко оценивается в иную историческую эпоху. Факт запоздалой (или повторно высокой) оценки вовсе не означает, что произведение «опередило своё время», «века» и прочее. Просто то, что перестали замечать в свою эпоху, по замысловатой эвольвенте вернулось (и ещё не раз вернётся) к тому, о чём некогда переживал, мыслил и чувствовал истинный, но безвестный, свидетель прошлого. Другое дело – мысли и чувства «надвременного обывателя».
Ввиду массовости своей именно он, толпясь на плацу потребления, неизбывно доминирует в повседневной жизни. Даже и будучи ведомым (это понятно), потребитель вездесущ и силён числом своим. Периодически именно ему льстят политики всех мастей (раньше – цари, а нынче – высшая номенклатура) и особенно бурно «отстаивают его интересы» дельцы. И вовсе не потому, что в «мировом обывателе» сосредоточены некие
