Лермонтов и христианство

камердинерами. Часть их оказалась в числе простых слуг, а иные преобразились даже в шутов… Первых было мало, вторые всю жизнь прозябали в мелочностях дворцовой жизни, а последние в качестве царских или княжеских шутов порой оставались таковыми до гробовой доски. И для «вечно вторых» и для последних незавидная судьба стало самой жизнью. Оно и не мудрено: живёшь ведь тем, что сам выбрал или чему подчинился и заботами о чём повседневно маешься.

Убогие интересы поместных дворян, высокопоставленных или просто слуг, которые, по Грибоедову, «сужденья черпают из забытых газет времен Очаковских и покоренья Крыма», примем к серьёзному вниманию. Ибо «сужденья» эти, вне деятельности на благо Отечества прирастая инертностью и преображаясь в косность, перерождались в самодурство или, свидетельствуя о вырождении дворянства, находили себя в нескончаемой мелочной войне друг с другом. Всё это к началу XIX в. породило активное противодействие со стороны тех, кто свои сужденья черпали не из «забытых газет», а из реальной жизни. Это были умные и образованные дворяне, знавшие нужды Отечества, обладающие чувством чести и собственного достоинства.

В первой трети нового века свежие идеи, своей смелостью и отчётливостью смертельно напугав постаревших и поглупевших Фамусовых николаевского режима, заявили о себе особенно жёстко. Поскольку «времена поменялись» – они поспешили смыть свои румяна, а поистёршиеся от долгой носки шутовские колпаки столь же спешно спрятали в комод. Новые времена и в самом деле рождали новых героев, но оживляли и старые типы.

Наступившее после победной войны и декабрьского восстания затишье выявило немало «бойцов» иного плана. Н. В. Гоголь с блистательной иронией описал межоколичные войны Иванов Ивановичей с такими же пустыми и бездеятельными Иванами Никифоровичами. Покидая «поле брани» лишь для того, чтобы «перекусить» или, не торопясь, насладиться вдоволь домашними блюдами, жившие вне истории и не помнящие родства «Иваны» находили успокоение лишь рядом со своими всё терпящими жёнами. Не зная войн между собой, «домашние чепчики» умиротворённо и покорно до скончания века коротали время за вязанием чулок и варкой варенья… Однако низшим слоям русского общества было не до чулок, а до варенья и подавно далеко было. Через сто лет после Шетарди Лермонтов говорил Ю. Самарину о современном состоянии России: «Хуже всего не то, что некоторое количество людей страдает терпеливо, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого»! Но эта формула придёт к Лермонтову несколько позднее.

Наличие в Лермонтове выдающихся достоинств, а более всего сознавание их в себе в период формирования личности, серьёзно усложняло ему жизнь. Может, потому, что, наблюдая истинно яркую личность и не испытывая к ней за это особой признательности, человек «среды» поневоле открывает в себе истинные причины взаимной неучтивости – скрытой, но весьма распространённой среди подобных ему. Хотя везде и во всякие времена потребитель жизни склонен реагировать лишь на ту часть ума незаурядной личности, которую способен был воспринять. Вот и в нашем случае «среда» распознавала лишь соответствующую своему уровню малую или вовсе ничтожную часть ума Лермонтова, ко всему прочему ещё и перевранного. В этой «вилке», очевидно, и кроются проблемы тех, кто на свою беду пытался по своему аршину мерить не подобное себе. Наверное, такого рода «неловкие особенности» человеческой натуры, создавая холодность в отношениях, и обусловливают неискренность повседневной вежливости, которая особенно тщательно полировалась в буднях светского этикета.

И ничего тут не поделаешь: черты ума и характера – это видимые (всякому по его мере) проявления состояния души. И если в обществе высокие достоинства подчас не получают признания и высокой оценки потому, что они просто есть, то в личных отношениях они не пользуются признательностью потому, что принадлежат не вам. Таковое отношение вряд ли корректно объяснять ущербностью коллективной или личной нравственности и ещё меньше – эгоизмом или неискренностью. Поскольку эти качества ввиду их широкой распространённости, давно перестали быть пороком. Что касается отсутствия искренности то и это не многое объясняет: искренность лицемера может быть и натуральной, в особенности, если ты застанешь её тогда, когда притворство может быть воспринято чрезмерной наглостью. Всё дело, очевидно, в корнях общественной среды, многими поколениями формирующейся в доступных всем и каждому пределах нравственности, границы которой как раз определяли не самую достойную часть общества. К примеру, подлец всегда склонен думать, что остальные столь же подлы, если не хуже его; просто они умело скрывают свои качества. Подтверждение тому есть у многих мыслителей, среди которых бросаются в глаза максимы древнего китайского стратега Сунь-цзы. Знавший толк в человеческих слабостях, древний воин считал: «Люди именно потому стремятся стать добродетельными, что человек по своей природе зол». Трудно сказать, насколько Лермонтов разделял эту позицию, но уже в отроческих его произведениях со всей очевидностью проглядывается жёсткая и нелицеприятная оценка человеческих свойств. Может, поэтому выразительные глаза Лермонтова, когда он отрывался от своих дум и ненароком переключал внимание на оказавшегося перед ним собеседника, то конфузили, а подчас здорово пугали невольного свидетеля своего внутреннего состояния.

Судя по драматическим настроениям, пронизывающим первые произведения Лермонтова, его окружение не особенно злоупотребляло стремлением к добродетели. Личные разочарования поэта, подкреплённые невесёлыми размышлениями, порождали безотрадные настроения и находили отражение в столь же сильных переживаниях его героев, лишённых веры, надежд, далёких от эйфории. Таковая связь вполне объяснима: если трагическое восприятие мира с большей или меньшей вероятностью свойственно ранимой душе, то безудержный оптимизм, скорее всего, принадлежит поверхностному уму. По всей вероятности, жизненные обстоятельства, принимая активное участие в формировании характера, придают его обладателю тот «единственный» тип, который сопутствует ему всю оставшуюся жизнь. Не менее очевидно и то, что незаурядный и, тем более, потенциально великий человек находит возможность подчинять себе даже и неблагоприятные обстоятельства. Вот и Лермонтов, на дух не переносивший николаевский режим, превративший «петербургскую Россию» в плац для парадных маршировок, – даже в школе прапорщиков находил возможности для серьёзных размышлений, задумывал произведения. И впрямь, если в отроческие годы диапазон дарований Лермонтова подобен был струнам, на которых звучали неясные ещё по своей структуре