Лермонтов и христианство

свойственную званию дворянина», – писала она в завещании в 1817 г. Служба, как оказалось, и послужила незримым звеном, намертво сковавшим поэта с его трагической судьбой. И даже одарённость художника, не иначе как данная поэту в качестве посоха на тернистом пути творчества, не уберегла избранника муз. Импульсивно «шагнув», Лермонтов поначалу не ощутил даже, что поскользнулся… А потому, полный творческой энергии, продолжал двигаться по пути, который лишь по прошествии времени осознал как свою Голгофу. Вершиной её стали дикие скалы Кавказа, к которым русский Прометей был намертво приколочен «гвоздями» циркуляров безжалостного николаевского режима. С ролью «орла» с «37 года» охотно и по своей воле справлялся его величество «Скалозуб №I». Он же нагнал на Лермонтова стаи стервятников. Именно с этого времени они особенно активно начали кружить над головой великого поэта.

Но что могло быть, обопрись Лермонтов не на гвардейскую саблю, а на столь же малонадежную в этой жизни «клюку» художника?

Увы, легче предположить то, чего, скорее всего, не было бы… А не было бы, по всей видимости, гениальной поэмы «Мцыри» и длинного ряда «кавказских» поэтических шедевров. Зато неуёмная творческая энергия Лермонтова приняла бы иное, не менее благодатное русло. Твердая рука юноши, «поставленная» профессорами Российской Академии художеств, несомненно, обогатила бы отечественное искусство, на ниве которого Лермонтов, скорее всего, «ни пяди» не уступил бы признанным корифеям русского искусства. Ибо даже то немногое из графического и живописного наследия поэта, что чудом сохранилось до нашего времени, свидетельствует об огромных потенциях Лермонтова-живописца и в особенности рисовальщика. Если же говорить о поприще писателя, то Лермонтов, не вытянутый во фрунт армейскими циркулярами и не зажатый тисками бивуачной жизни, вне всякого сомнения, оставил бы длинный ряд блистательных произведений. Универсальный гений его, прозревая реалии тварного мира, приобрёл бы иную форму, открыв миру доселе неведомые возможности человека. Ибо поистине магический дар Лермонтова подобен был «волшебной лозе», умеющей находить чистые источники в недрах сущего, заставляя даже и «ущелья» повседневной жизни биться неиссякаемым фонтаном психологически проникновенного творчества.

Да, это была бы иная судьба… Впрочем, и при этом раскладе «клюка художника», скорее всего, не выдержала бы темперамент Лермонтова, а реакция высшего общества на «росчерк клюки» ренегата лишь усложнила бы его жизнь. В русском обществе уже имелись прецеденты такого рода. Когда граф Ф. П. Толстой в первые годы XIX в. решил посвятить себя живописи и скульптуре, то это, с одной стороны, вызвало скепсис профессоров-«плебеев», не принявших всерьёз его решение, с другой – произвело громкий скандал в высшем петербургском обществе.

В те времена в профессии художника усматривалось нечто вульгарное, недостойное дворянина. Социальный статус «маляров» и «каменных дел» мастеров был невысок, а в глазах «благородного сословия» и вовсе виделся предосудительным. Лишь выходцы из беднейших дворян, как то: В. К. Шебуев, Е. П. Чемесов и великий скульптор И. П. Мартос – могли избрать поприще художника без риска подорвать своё «имя». Эту тезу подтверждает судьба большинства русских художников.

Выдающийся портретист А. П. Антропов был сыном солдата; Г. И. Угрюмов – купца-жестянщика; А. И. Акимов родился в семье наборщика сенатской типографии. В детстве осиротевший А. П. Лосенко «происходил» из церковных певчих, а О. А. Кипренский был незаконным сыном помещика, «приписанный» к семье крепостного. Выдающиеся живописцы и впоследствии знаменитые профессора Академии художеств И. П. Аргунов и «вольнорождённый» Ф. С. Рокотов и вовсе были из крепостных, как и никогда не бывший профессором (тоже бывший крепостной) В. А. Тропинин.

О сверходарённом живописце Михаиле Шибанове не только не осталось никаких сведений, но даже не сохранилось его отчество… О личности и уме Шибанова можно судить лишь по глубине психологического проникновения живописца в образы портретируемых. О происхождении Андрея Иванова (отца знаменитого Александра Иванова) вообще ничего не известно, как и об одном из самых выдающихся рисовальщиков начала XIX столетия А. Е. Егорове (его подобрали в калмыцкой степи солдаты во время боевого похода). Гениальный скульптор М. И. Козловский был сыном трубача галерного флота.

Подобного рода «белыми пятнами происхождения» пестрят биографии многих «простых» русских художников. Нелишне будет напомнить и то, что Императорская Академия художеств, изначально далёкая от русской жизни, ко второй четверти XIX в. став некой «вещью в себе», во многом тормозила развитие отечественного искусства. Потому, перешагни Лермонтов порог этого «незаконнорожденного детища» Болонской Академии, то вряд ли долго пребывал бы в состоянии эйфории. С какой стороны ни подойди, для стези художника ему нужно было иметь другую бабушку, да и самому быть немножко другим. Словом, статус студента Академии художеств в «семейном кругу» даже не рассматривался.

Но, размышляя о Лермонтове, верно ли прибегать к сослагательному наклонению, и, «не удовлетворяясь» значительностью сделанного им, продлевать творческую судьбу до могущего быть, но, увы, не совершённого?! Да и можно ли, пользуясь тем же «наклонением», распознать «план» внутреннего устроения поэта?! Как увидеть отмеченное лишь в тайниках нереализованного бытия, и – нужно ли?!..

Уверен – и нужно, и необходимо. Но при этом следует знать, что «лермонтовское» бытие таится в краях, малоизведанных и не поддающихся «материям» одного только «предметного анализа». Потому неверно рассматривать творчество Лермонтова-поэта через некое увеличительное стекло. Тогда каждая «буква» будет видеться большой и «выпуклой», только и всего. И «микроскоп» не поможет – фактура бумаги и типографской краски никому не нужна. Слова и даже поэтические образы указывают лишь «направление», в котором прячется душа и живая мысль поэта. Не стеснённая размером слов, она свободна у Лермонтова, «… как игра детей, / Как арфы звук в молчании ночей». Как линия и штрих в «плетениях» рисунка иной раз теряются, становясь тоном, так и слова посредством поэтических «хитросплетений» таланта становятся высочайшей поэзией, самое существо и смысл которой состоит в свидетельстве о чаяниях необыкновенной души. Сама же творимость, кроясь где-то в глубинах духа