поэта, способна послужить нитью Ариадны лишь наиболее чутким послушникам Слова. Лишь им могут открыться сокровения творчества великого поэта. Для прочих исследователей шедевры Лермонтова, видимые лишь в «буквах» сюжета и содержания, в лучшем случае останутся лишь полезным препровождением времени.
Между тем, обширная гениальность Лермонтова была лишь неким условием для реализации его, внутренней, – так и не явленной в событийной истории – программы. Постижение её невозможно вне приобщения к тайнам творчества, которые, реализуясь личностью, не отчуждаемы от сущности поэта. Проблема в другом: возможно ли войти в этот – не созданный поэтом – мир?! И что может остановить на пороге познания его?..
Прежде всего, немалая ответственность при вхождении в «мир Лермонтова», в котором сам он был лишь гостем. «Миры иные», очевидно, являются непременным свойством всякой выдающейся личности, вошедшей в пределы духовных реалий. Именно они угадываются в позднем творчестве Ф. М. Достоевского, а до того «намечены» были им в письмах. Так, озабоченный постижением мира и жизни человеческой, Достоевский в столь же юные годы писал своему брату: «… поэт в порыве вдохновения разгадывает Бога, следовательно, исполняет назначение философа»! Как известно, судьба подарила Достоевскому больше времени для «разгадки Бога» и человека. Уж е в зрелые годы и, возможно, не без «помощи» Лермонтова, Достоевский писал об этом: «Многое на земле от нас сокрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных» («Братья Карамазовы». Т. 14. С. 290). Не зря, при всём своём «несогласии» с Лермонтовым, Достоевский тянулся к его духовным прозрениям. И это не должно удивлять: «Человек растёт по мере того, как растут его цели», – навсегда справедливо заметил Фридрих Шиллер. Скрытое внутреннее родство смятений Достоевского и «бунта» Лермонтова приоткрывает Вячеслав Иванов: «Сам Христос проповедовал своё учение только как идеал, сам предрёк, что до конца мира будет борьба и развитие (учение о мече), ибо это закон природы»[5].
Мы уже говорили, что сущность Лермонтова пребывала в качественно иных духовных пространствах, в которых само понятие «времени» условно, поскольку «единицы» его обозначают себя в неизвестных нам измерениях. Но если биологический возраст Лермонтова явно не соответствовал «возрасту» его духовно-сущностного бытия, которое было несоизмеримо «старше» первого, то нет необходимости делить творчество поэта (к тому же сжатого в несколько лет) на какие-либо временные периоды. Однако, принимая во внимание, что «событийная жизнь» жёстко вклинивалась в судьбу Лермонтова, полагаю целесообразным поделить творчество поэта на неравные временные периоды. В соответствии с этим, если «доказарменный период» был полон предощущений великого будущего, а до «37-го» был ощущением в себе могучего дара и веры в свою миссию, то 1837 г. ознаменовал период глубокого осознавания Лермонтовым содержания своей миссии. Именно с этого времени началось восхождение великого поэта на свою Голгофу, которую, учитывая печальную судьбу многих других гениев России, можно назвать «русской Голгофой»… По мере погружения в творчество Лермонтова ощущаешь, что в нём заложено было невероятное по масштабу, фантастически трудное по исполнению, но гипотетически возможное преодоление пороков «послеадамового» бытия. Именно они, «дотянув» до эпохи Лермонтова, эвольвентно приняли неочевидные по форме, трудноуловимые по характеру и обманчивые по содержанию проявления, дурманящая ядовитость которых с незапамятных времен отравляла умы даже и самых выдающихся людей. К распознаванию форм Добра и Зла, затянувшихся в истории от Ветхого до Нового времени, и обратил свой гений Михаил Лермонтов. И на это он имел право более, нежели кто-либо, потому что истинно значительное можно поверять лишь соразмерным ему! Напряжённая внутренняя жизнь поэта, а в ней громадный диапазон духовно-пространственных исканий, позволяет думать, что миссия Лермонтова выходила далеко за пределы непосредственно литературного творчества, в которое он вошёл как власть имеющий. Не ограничивалась она и «исправлением» конкретно- общестенного (гражданского) бытия (это невозможно было уже потому, что в Петербургской России народ в своём подавляющем числе не был задействован в общественной и ещё меньше в государственной жизни). Осознание этого и вылилось некогда в «турецких жалобах» поэта. Таковое положение дел в известной мере определяло внутреннюю тоску Лермонтова, являвшую себя то в поисках одиночества, то в шумных играх, то во внешнем раздражении. В совокупности всё это говорит о факте многообъёмной и напряжённой внутренней работы поэта. Как гигант при активном движении способен ненароком задеть кого-либо и даже причинить ему увечье, так и Лермонтов порой нехотя задевал тех, кого не хотел тронуть, или кто не успел «посторониться» перед движениями его могучей натуры. Нет сомнений в том, что вспышки раздражения, имея внешний характер, далеко не всегда соответствовали внутреннему состоянию поэта. Последнее «подключалось», когда иного выхода просто не было. К примеру, когда высший свет, известный «подлостью прославленных отцов», а в «сыновьях» погубивший Пушкина, на смертном одре поэта вереницами карет спешил принести свои соболезнования «пострадавшему» от факта нелегальной дуэли Дантесу. Презрение по отношению к обладателям «золочёных верениц» никогда уже не покидало Лермонтова. Однако наряду с негодованием в его душе вызревало и сосредоточивалось эпическое по масштабу поставленных задач внутреннее «спокойствие». В. Белинский писал об этом: «Уж е кипучая натура его начала устаиваться… орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни. Уже затевал он в уме, утомлённом суетою жизни, создания зрелые»[6]. Лермонтов и вправду стал пристальнее вглядываться в противоречия истории (как русской, так и зарубежной), изучая роль людей в ней. Это глубокое осмысление места человека в бытии, подчёркнутое давним желанием и решимостью действовать, предполагало прямое участие в нём Лермонтова. Поэт изменил бы своему предназначению, если б ограничился одним лишь «словесным» участием в жизни общества.
