Лермонтов и христианство

исчезнуть совершенно», – пишет он в 1830 году. Истинно страшило Лермонтова то, что, не сумев или не успев обрести известную только ему готовность к смерти, он может «исчезнуть» в формах вышнего бытия! Так как свобода, понимаемая нравственно, превращается в ответственность.

Сёрен Кьеркегор

Творчество Лермонтова даёт основания полагать, что «готовность» эта виделась ему вовсе не обязательно в расхожем оформлении (как то: «предстать чистым <что невозможно> пред очами Господа»), а в деятельной ипостаси, тернии которой только и могли стать для него индивидуальной лествицей к Абсолюту. Здесь Лермонтов расходится с Кьеркегором, «рекомендовавшим» «забить до смерти надежду земную». «И всё боюсь, что не успею я / Свершить чего-то! – жажда бытия / Во мне сильней страданий роковых…», – заявляет Лермонтов в пику увещеваниям датчанина. Но при столь сильной «жажде бытия» и позывах к деятельности в нём поэт был не просто одинок, – его одиночество «звенело» среди людей какой-то нечеловеческой пустотой. В стихотворении «Одиночество» (1830) поэт признаётся:

Один я здесь, как царь воздушный,
Страданья в сердце стеснены,
И вижу, как судьбе послушно,
Года уходят будто сны…

Весьма любопытно, что поэт в шестнадцать лет сетует на потерянные «года». Подобного рода сетования встретятся и в будущих произведениях поэта. Это понуждает нас считать, что он давно (!) ощущал свою готовность к великому, конечно же, делу. Ощутимый только им «груз лет» и обязанностей давит поэта. И вновь повторим: одиночество Лермонтова страшно не самим фактом, а тем, что оно выношено «в годах» и духовно, и «физически». Эту непогодовую тяжесть усугубляет то, что юноша (почти подросток) не видит никого, кто мог быть – в идеале и в деле – соратником его. Об этом в том же году он прямо говорит в «Стансах»:

Я к одиночеству привык,
Я б не умел ужиться с другом;
Я б с ним препровождённый миг
Почёл потерянным досугом…

Это Лермонтовское «я», преисполненное внутренней свободы, непоколебимой воли и понимания ответственности, а не «поэтического» бахвальства, которым испокон веков грешат многие яркие дарования, оставляет душу поэта наедине с трагической судьбой, которую он ещё не ведал, но уже предчувствовал… Именно ввиду этого нескончаемого и безмолвного одиночества Лермонтов, рождённый здесь, «но не здешний душой», по своим духовным исканиям и умонастроениям был чрезвычайно близок к неведомой «стране» датского теолога.

Но, возвращаясь к стихотворению «Парус», приходится принимать во внимание и говорить о том, что ни на каких «берегах» и ни в каких «странах» реальность не открывается отваге в её «чистом» виде. Как то давно уже понял поэт, куда чаще стихию истинных бурь в ней заменяют по-своему искренние житейские дрязги в «лохани» семейного круга, замкнутого «пунктиром» родственников и неверных друзей, дружба которых часто кончалась там, где начинались их корыстные интересы. Банальный эгоизм, сужая нравственный выбор «ближних и друзей», располагал их ко лжи и коварству, которые, гранича со злом, переходят в него, плодя и приумножая массу других пороков. Посягая на святое, эгоизм и корысть завсегда понуждали слабых и мелкодушных пренебрегать моралью во имя призрачного успеха и «блестящих» перспектив. Именно в этих условиях искренность, уступая пристрастности, в корне меняла своё содержание и оборачивалась лицемерием. И тогда зависть к уму и дарованиям других сменяла ненависть, – одна из немногих отрад в первую очередь слабых, глупых и бездарных. У Лермонтова была «смелость многое высказывать без подкрашенного лицемерия и пощады. Люди слабые, задетые, никогда не прощают такой искренности», – со знанием дела писал Герцен о Лермонтове в статье «О развитии революционных идей в России» (1851) [4].

Время шло, и «дни», в которых «Всё было мне наставник или друг, / Всё верило младенческим летам», безвозвратно уходили в прошлое. Оставались реалии, «в пыли» которых было «счастливо» немало современников Лермонтова. Это и вызывало его глубокое презрение. Оттого белый «парус» Лермонтова надолго оставался для него «кьеркегоровой молитвой», в то время единственно способной увести его душу от реальности, вовсе не призрачные черты которой заявляли о себе повсюду. В Европе экзистенции Кьеркегора ещё только витали в умах, но там им суждено уже было «выйти на улицу», наэлектризовать и возбудить легковерные толпы. Обретя в сознании людей уличную свободу и став площадными, «экзистенции» трансформировались в череду революционных брожений, через поколение приведших европейский мир к духовному разложению и политическому смятению… И об этом скажет Лермонтов! Энергия неизъяснимого всеобщего раздражения уподобила «закатывающийся» мир «Летучему голландцу» – «Пьяному кораблю», на который тоже «водрузился» было смертельно раненный болезнями эпохи и падением Франции Артюр Рембо…

III

Впрочем реальность, не призрачная и во все времена никого не щадившая, скоро настояла на себе и в жизни Лермонтова. Как показывает жизнь, на апельсиновой корке способны поскользнуться не только простые, но и великие смертные. В случае с Лермонтовым этой «коркой» стала злополучная Школа гвардейских юнкеров. Хотя, будем точны, до этой «корки» была ещё одна – незаконченная учёба в Московском университете, за короткий период которой поэт успел крепко «насолить» как студентам, так и профессорам… (Доп. I)[29]

Для Елизаветы Арсеньевой отказ внука от университета отнюдь не стал трагедией. Ибо, плотью и кровью принадлежа своему кругу, бабушка поэта застала и «прусскую плоть» екатерининского времени. Потому её мировоззрение легко умещалось в плотном промежутке между Грибоедовскими полковниками Скалозубами и штатскими Фамусовыми, понятно, что с прицелом на двор главного «Скалозуба России» – Николая I. Словом, Елизавете Арсеньевой угодно было, «приготовить (внука. – В. С.) на службу его императорского величества и сохранить должную честь