всечеловеческие мелодии, то после «двух страшных лет» пребывания в юнкерском училище муза поэта стала приобретать эпическое звучание. В нём слышались уже не только борьба страстей и лязг «бранного» оружия, но заявляли о себе умиротворяющие мелодии вселенского масштаба. Этот период юности поэта позволяет вывести недетскую борьбу Лермонтова как за пределы возраста, так и личного опыта, понуждая искать объяснение в поле сущности его.
Сознанию Лермонтова дано было воспроизводить в себе сущее, которое являет себя в качествах, не зависящих от политических устройств и социальных систем. Проецируясь в реалии, оно в уме поэта реализовывалось в некой безличностной, но объективно живой информации, которая в качестве символов внеисторической жизни правит земным бытием. Насыщенные вселенской целостностью, символы эти содержат в себе «знаки», распознаваемые лишь её «вочеловеченными сколками» или «единицами вечности»… В нашем случае творческое сознание Лермонтова, способного ведать, но не вмешиваться в предопределённое, было отражением сокровений духа страдающего в едином лице субъективного и всечеловеческого. Соразмерное его духовным возможностям, это всечеловеческое в одном было нравственным правом принятия на себя бремени вселенской ответственности, под чем надо понимать не отвлечённый «космос» и не преходящие реалии, а конкретное личностное (субъектное) включение в историческое бытие. Всё, познанное умом поэта, поверенное душой и усиленное игрой могучих образов, глубоко войдя в сознание и вытеснив из него легко забывающиеся мимолётные радости, закреплялось внутренним «лермонтовским» бытием. То есть, множась в воображении и воспроизводясь в сознании, но всегда отталкиваясь от реальности, глубоко осознанное им неизбежно принимало масштаб, соответствующий сущности поэта. На скрещении этих «двух реальностей», очевидно, и возникали противоречия, характеризующие полярное отношение между внутренней работой и «внешней». Но это заявило о себе несколько позднее.
В первые же лета привычные душе младенца родительские отношения заменила не терпящая прекословия узурпаторская любовь Елизаветы Арсеньевой – бабушки поэта. «Нет ничего хуже, как пристрастная любовь, – признавалась она в одном из писем 1836 г., – но я себя извиняю: он один свет очей моих, всё моё блаженство в нём»[3]. Однополярность подобных чувств, в числе других факторов приводя к дисгармонии в развитии любой личности, не могла не нарушить становление целостного характера, в особенности когда любовь была неподдельная, а диктат затрагивал становление натур глубоких, серьёзных, истинно значительных. Очевидно, «вышняя канцелярия», определяя судьбу избранных, руководствуется своими соображениями: Бог, даруя человеку талант, наказывает его родственниками. Отнюдь не желая придавать «семейному фактору» решающее значение в судьбе великих людей, замечу, что в данном случае именно «в семье» (и на протяжении лет!) формировался характер, в структуре которого доминировали «силовые» его проявления, а именно – мощь и воля. И это во много раз было усилено тем, что поэт по самой природе своей в избытке обладал этими качествами. Так, в результате подобных не очень счастливых совпадений «единицы» мировой истории, отмеченные печатью гения, подобного «лермонтовскому», поневоле привносят в мир разночтения его.
«Сильный ветер задувает свечу, но раздувает жаровню», – гласит мудрость действия. И если иные «свечи» легко гасли даже и на «сквозняках» жизни, то в случае с Лермонтовым ледяной ветер глубокого одиночества раздувал «жаровню» его души, обратив её в горн, объятый пламенем страданий. Но то был ещё огнь, поверяющий истинное золото! Словом, в жизнь вступал характер, калёный огнём и выкованный железной волей. Грани его на поверхности были жёсткими, а «изломы» ранящими, что особенно остро ощущали на себе натуры, менее, нежели Лермонтов, искушённые в борьбе.
Между тем и в жизни, и в «грёзах» своих Лермонтов не придавал большого значения личности как таковой, в том числе и своей. Даже когда поэт был «озабочен собою», его мысль вырывается за пределы телесного «Я». И хотя начало поэтического поприща Лермонтова весьма часто изобилует личными местоимениями, это происходило не из-за концентрации внимания буквально на самом себе. Поэт использует «местоимения» в качестве почвы для отталкивания от «материального» в себе – от своего тленного «Я». Особенность такого психологического хода была обусловлена тем, что затаённый, как «спящий пруд», и острый, как меч, ум Лермонтова лишён был многих иллюзий относительно человека в его личностной ипостаси. Исторический архетип человека, выпестованный преходящими событиями, оказался оторванным от «матрицы» венца творенья в его первоначальной ипостаси. Потому, априори зная о несовершенствах человека и общества, не на борьбу с людьми направлял Лермонтов остриё своего сверхличностного гнева; не на тщетную борьбу со следствиями первогреха, а на самый грех. Этим Лермонтов отличался от могучих и «хмурых» деятелей событийной истории.
Преисполненные верой в правоту политических «дел» и наделённые для этого выдающимися данными, условные вершители истории следовали своим планам, по этой причине обделённым духовной и внутренней соразмерностью, изначально необходимой для человекоустроения и обустройства общества. Эти великие люди – «люди дела» – рознились от пророков и учителей, способных изменить мир (что, впрочем, вовсе не означает усовершенствовать его). В случае с Лермонтовым создалась духовно и психологически экстремальная ситуация. Отмеченный могучим умом и редким даром провидения, а потому не имея иллюзий и не питаясь заблуждениями ушедших времён, равно как надеждами и пристрастиями своей эпохи, Лермонтов всё же был ратником здешней жизни. В этом состояла духовная дилемма поэта, ведущая его к экзистенциальному выбору. Вместе с тем здесь явила себя таинственная целостность субъекта и объекта, ввиду заведомых противоречий не доступная ни
