До нас дошли воспоминания приятеля Лермонтова – поэта и мемуариста А. Н. Муравьёва, могущие пролить луч света на результат глубокой внутренней работы Поэта: «Мне случилось однажды в Царском Селе уловить лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему зашёл и застал за письменным столом с пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. «Что с тобою?» – спросил я. «Сядьте и слушайте», – сказал он, и в ту же минуту, в порыве восторга, прочёл мне, от начала до конца, всю великолепную поэму «Мцыри», которая только что вылилась из-под вдохновенного его пера… Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильное впечатление».
Исповедь Мцыри. Л. Пастернак. 1891
Лермонтов никогда бы не смог написать свой шедевр, если бы в процессе творчества внутренне не принадлежал вновь созданной или воспроизведённой им реальности. В эти минуты духовный мир поэта, реализуя себя в Слове, вписывается в некое пространство, которое реально существует. И то, что «пространство» это не проверишь «на ощупь» классическим анализом, говорит о невещественности его информационного поля. Вместе с тем, оно реально. Потому что, в некой замысловатой траектории «сталкиваясь» с «дугой» творчества Лермонтова, оно являет себя в образах непостижимой художественной силы и убедительности. И если, к примеру, говорить о «Мцыри» или «Герое нашего времени» как о законченных произведениях, то лишь по причине выдающихся художественных достоинств, красочности языка и по факту их публикации. Тогда как многократно переписываемая Лермонтовым поэма «Демон», будучи произведением планетарного масштаба, является классическим примером продолженности художественного пространства во времени, уходящем в вечность.
Но правомерна ли подобная постановка вопроса? Научна ли она?! И как тогда «прочесть» ненаписанное?!
Начнём с того, что правомерность любого фундаментального вопроса определяется важностью его разрешения. Возможность же и глубина решения напрямую зависят от духовного развития и ряда других достоинств исследователя. Ибо истина существует не «сама по себе», но как часть неизменной по правоте данности, «ядро» которой можно ощутить, лишь внутренне соответствуя ей. Трудность постижения истины состоит в том, что её не всегда можно (а в эзотерической её сути не обязательно должно) мерить практикой следования ей людьми и уж, конечно, поверять чем-нибудь «точно выверенным». Что же до «научности», то, полагаю, можно согрешить против «науки», если это поможет прояснить сокровения лермонтовского феномена. Что касается «дерзости», то почему бы не дерзнуть понять то, что поэт сам пытается донести до нас, и что, отмеченное вневременной значимостью, есть самая сущность творчества Лермонтова?!
Для уяснения неожиданного ракурса темы обратимся к тому, что я называю незавершённой траекторией творчества. Рассмотрим её в качестве концепции.
Всякая траектория содержит в себе энергию и элементы всех своих частей. И прерванность её не отменяет этого положения. Это значит, что пройденный сегмент траектории содержит в себе энергию и элементы нереализованной её части. Схожая «механика» наблюдается в творчестве.
В начале «полёта» оно содержит в себе потенциал, выстраивающий траекторию, которая в недрах своей воспроизводящей силы содержит некие монады, наделённые памятью (Лейбниц называет их «душами», в которых в потенциале свёрнута целая Вселенная.) и структурно связанные с полной траекторией. Внутри её «частицы души», несущие в себе образ Вселенной, создают неосознаваемые личностью «коды», которые, взаимодействуя, кристаллизуют в себе элементы потенциальных произведений. Эти процессы единовременно принадлежат настоящему, прошлому и будущему, ибо являются элементами «вечности», что делает несущественными факторы, связанные как с событийной жизнью, так и с субъектами её. Такого рода информация кристаллизована в некое целое, которое не способны разрушить никакие обстоятельства, ибо она не принадлежит личности.
Если так, если прерванная траектория творчества содержит в себе конечную часть, то и незавершённое творчество Гения, мощно заявив о себе глубиной и историчностью содержания, незримо указывает на непрерывную во времени качественную преемственность своей воспроизводящей силы. Неявленная фактически, она содержит в себе все «знаки» незавершённой «дуги» творчества, отмеченного в надличностной «монаде Поэта». А поскольку в человеческой истории сила эта способна реализовать себя лишь через личность, значит, личность в качестве вестника надисторической жизни содержит в себе всю полноту информации. Парадигма великого творчества (здесь – Лермонтова), будучи заданной, а потому не обязательно зависящей от степени её реализации, содержит свои «опознавательные знаки» в свершённом (!) творчестве, ибо воспроизводящая сила его не делится на «части» (отдельные произведения). Эта же парадигма оставляет свои «метины» в психике и бытии Личности, каким бы коротким оно ни было, тем самым свидетельствуя и о «части» творчества её, которая не успела заявить о себе…
По всей вероятности, здесь вступает в силу инерция некой внутренней информатики, инерция, присущая Личностям, едино живущим в историческом времени и вне его. Накопление данных, как и духовное развитие этих «лиц», происходит в теле некой сущности, которая заявляет о себе не только в текущей жизни, но и в формах неявленного бытия и внесобытйной истории. Ибо жизнь вочеловеченных сущностей – и внутренняя, и внешняя – принадлежит формам вне–
