Лермонтов и христианство

сторону от его истинного содержания. Тогда как уяснение лермонтовской «мысли-образа» поможет не только видению реального бытия поэта, но и осознанию исторической жизни самой России, истинное содержание которой рассредоточено не в расхожих учебниках и исторических исследованиях, а в цепи бытийных структур каждого данного времени. Ибо каждая современность, всегда находясь на стыке прошлого и будущего, содержит в себе ключ к неведомому будущему. Лермонтов был далёк от поэзии замкнутой, ничем, кроме «стиха», не занятой. Он чувствовал глубинную взаимосвязь всего сущего, лишь внешней частью которого были политические события, войны, бытийные и экономические перепады.

Здесь нельзя обойти пророческое видение Лермонтовым социально-политического бытия России, давшего глубокую трещину в середине XIX в., павшего в начале следующего и легко сбиваемого с панталыку вплоть до настоящего времени. Духовное и политическое предвещание Лермонтова, частью которого является вписанная в судьбу Отечества жизнь самого поэта, содержит в себе некий «код» бытия России – и великой, и жалкой в одно и то же время. И если величие России меряется доблестью её воинов и одарённостью гениев, а в нашем случае силой отечественного начала творчества Лермонтова, то жалкость её соизмерима с печальными судьбами многих из них, среди которых ярко выделяется трагическая судьба великого поэта.

Уже первые «политические» произведения Лермонтова говорят о том, что он ясно видел, как революции, пока ещё обходя в этом неразворотливую Россию, ставят европейский мир с ног на голову.

Эти безрадостные настроения, не минуя краткий университетский период, увенчиваются роковым поступлением в «университет» прапорщиков. Надо думать, в этот период замирает становление личности Лермонтова, но заявляет о себе целостная сущность его. Окончание казённого заведения ускорило этот процесс.

Произведенный в офицеры лейб-гвардии Гусарского полка поэт уже через месяц пишет М. А. Лопухиной: «моё будущее, с виду блестящее, пусто и пошло…». «Блеск» пошлости светских гостиных, «тайными иглами» язвивших благородный лик Пушкина, Лермонтов отражает в психологически пронзительной драме «Маскарад» (1836). И совершенно предсказуемо путь ей на сцену преграждает (причем – трижды!) сиятельный граф А. Х. Бенкендорф. Как и всякий высокопоставленный жандарм николаевской эпохи – начиная с самого императора, он считал себя знатоком литературы. В данном случае «знаток» по жандармской традиции ведал ещё и драматической цензурой. Однако свершается истинная трагедия. Судьба снимает в 1837 г. «терновый венец» с Александра Пушкина и переносит его на сумрачное чело Лермонтова. После гибели великого барда возмужав в одночасье, Лермонтов облачает свою мощь в железные латы и резко противопоставляет себя этому, теперь уже окончательно враждебному ему, «миру». Миру, где, по словам А. Герцена, «мысль преследовалась, как дурное намерение, и независимое слово – как оскорбление общественной нравственности». Отстранившись от «мира» не по своей воле, но без сожаления, поэт мечтает скрыться «за стеной Кавказа» и от «пашей» России:

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.

Быть может, за спиной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза[20],
От их всеслышащих ушей.

1841

Здесь – на Кавказе – за лязгом скоро наскучивших ему «земных» боёв, Лермонтов готовит себя к настоящим битвам. Отдалённый от столичной суеты и «коварного шепота» придворной челяди поэт, обращая свой взор к лазурным небесам и повторяя только ему ведомую молитву, лицезрящей душой своей «видит» (по смыслу – угадывает) в них Всевышнего. Эту божественную явь поэт ощущал всегда – и когда глядел на «чету белеющих берёз» с безбрежными разливами рек, и когда наслаждался кругом преданных друзей, и когда уставал от шума земного, и даже тогда, когда – как в этот раз – был ограждён от него[21]. Ибо стены казённого учреждения, без труда превращённого в арестантскую, не могли служить преградой в ощущении поэтом дивной природы и тайн мироздания. Об этом свидетельствует один из самых удивительных шедевров мировой поэзии «Когда волнуется желтеющая нива» (1837).

Симбиоз духовного и земного в этом «полуздешнем» произведении – живой пример того, что жизненные обстоятельства, даже и самые суровые, не властвовали над духом Лермонтова. Тело поэта могло быть взято под арест, но дух его был свободен и не подвластен мирским путам.

Именно тогда приходили на помощь – и в этих обстоятельствах оказывались наиболее ценными – «царство» и лазоревые мечты поэта, обострялось чувство здешней и истинной реальности. Именно эти «видения», посещая Лермонтова, превращали его вдохновенные минуты в бессмертные явления творчества. Именно здесь – и так кстати – вспоминались «случаи», когда поэт «румяным вечером иль утра в час златой» пробирался по сырым пролескам и свежему лесу, где роса холодными брызгами пробуждала его мысль, погрузившуюся было «в какой-то смутный сон».

Надо полагать, в импровизированном каземате эти «воспоминания» были и яснее, и чище, и наиболее убедительными, ибо писаны были в неволе. Именно в эти мгновения Лермонтову, не нуждавшемуся в лицезрении «натуры», доступно было «лепетанье» ручья и язык целомудренной и вечно живой природы:

Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зелёного листка;

Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль в утра час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;

Когда студёный ключ играет по