нерадивым бытием душа поэта, «витая над грешною землей» задолго до появления своего избранника, была много старше его. Именно в незримых пространствах поэт «жил века и жизнию иной». И вовсе не случайной видится мысль Лермонтова, обронённая как будто ненароком: «…я вступил в эту жизнь, как бы пережив её мысленно»!.. Потому вечны идеи и прозрения поэта, а глубина их и по сей день смущает самые дерзкие, самонадеянные и высокомерные умы. Формы идей и мысли гения, конечно же, по мере взросления менялись, но содержание и сущность их (не нуждаясь в возрасте) были неизменны, как неизменен был мир, в котором оказался поэт. Но, если идеи эти Лермонтов принял не по своему хотению, то ответственность за них взял сам и совершенно сознательно! Оттого для верной оценки многообразного творчества Лермонтова следует исходить из тех пронзающих время мотивов, которые заявили о себе в самые юные годы поэта.
Именно в них в наиболее «чистом виде» отметила себя и судьба его. Потому и возвращался Лермонтов к своему загадочному для «толпы» первоначалу на протяжении своей жизни. Оттого и озарялся лик его священным гневом всякий раз, когда тяжеловесное материальное и жалкое в своих «внутренних» потугах безверное бытие рушило «неверное созданье» души и грёз, а пороки круглоголового общества оказывались живучее и «ярче» искр Божьих.
Но таковая – «железная» – реакция Лермонтова на этот мир явила себя несколько позднее. В отрочестве поэта гибель «мира иного», не ослабив в нём мощь духа, а лишь трагически видоизменившись, обернулась некой «инерцией», наложившей тяжелый отпечаток на всё его творчество. За «гибелью» в душе «высшего из миров» уже тогда проглядывалась судьба реально существующего, коим был сам Лермонтов, намертво слитый со своим миром. Жизнь вне «царства дивного» мало что значила для него. Однако «Царству» его не суждено было осуществиться в этом мире; жизнь же самого Лермонтова не могла быть слишком долгой – не такова была воля государя императора с холодными и немигающими очами. И не только его. За музой поэта, начавшей свой лазурный полёт, с такими же очами следили «многие лица», в том числе и весьма титулованные. Пугавшая власть придержащих мощь лермонтовской натуры никак не вмещалась в николаевскую эпоху и, что более существенно, – не вписывалась в «злобный вой» продолжавшегося Безвременья России… «Я знал: удар судьбы меня не обойдет», – писал поэт и провидец после вьюжного для России «37-го» года.
В последнее четырёхлетие жизни Лермонтова ностальгия по «утерянному миру» становилась всё горше. Именно в это время в сознании его обостряется никем не замеченная борьба обоих «миров» – потребительского и жалкого, но повседневно заявляющего о себе, и «того», некогда подававшего ему большие надежды и в «неверной» модели которого поэт так неосторожно, «по-детски», с вдохновенным очарованием странствовал… Эти «давние» открытия «далеких странствий» и предопределили трагедию жизни Лермонтова. «Зимние бури» и «грозный вой» реального мира продолжали сотрясать тот Главный и, как «встарь» виделось поэту, – совершенный «по устройству» внутренний мир, которому Лермонтов по-рыцарски оставался верен всю жизнь. Но «вой» был лишь прелюдией к разыгрывавшейся трагедии. Апогей её таился не во внешних обстоятельствах, коим поэт никогда не придавал серьёзного значения, а в том, что, сравнивая с землёй «царство дивное» и колебля веру поэта в возможность возрождения человека, реалии бытия ставили под сомнение веру как таковую. Отнюдь не укрепляя дух поэта, никак не соотносились с его внутренним миром… Если, как сущность, Лермонтов способен был устоять в борьбе со Злом, то, как Личность, он лишен был реальных точек опоры.
И опять утверждаешься в том, что только посильное «воссоздание» («в уме») рухнувшего в юности поэта идеального мира его души, «возраст» которого исчисляется вечностью, способно приблизить нас к пониманию сущности творчества Лермонтова. Ибо, неразрывное с внутренним бытием поэта, оно принадлежит не только его эпохе, но является содержанием, «проигрывающим» всю человеческую историю.
Конечно, детские мечтания, взятые сами по себе, не являются феноменом. У каждого нормального человека в эти годы было своё маленькое «царство дивное», обусловленное главным образом миром сказок, где, надо думать, не последнее место занимала «скатерть-самобранка», «золотой» под подушкой и прочие диковины. Однако, по прошествии лет, когда «чудеса» бесследно исчезают, само воспоминание о воображаемом мире вызывает улыбку, оставляя лишь грусть и сожаление о несбыточности в жизни сказочных грёз. Иное у Лермонтова.
Феномен «потерянного царства» был трагедией для него прежде всего ввиду утраченности духовных реалий здесь – в этом мире! Поэт скорбел отнюдь не о невинных сказках, былях и небылях, а о том, что некогда было реальностью… Лермонтову, не иначе как умевшему прозревать закодированное в памяти человека Царство Эдема, тяжело было видеть уродливые искажения именно того Царства. И становится ясно, что истоки неверно приписываемого поэту «богоборчества» кроются в ложно понятом бунте его. Неверно уже потому, что «бунт» против дисгармонии здешнего мира свидетельствует о глубоком религиозном сознании Лермонтова. Неявный, но истинный мир не ограничивался в его уме лишь видимыми проявлениями, потому что не был ими… Не эта ли неискажённая, «неявная» духовно-сущностная реальность отражена словами Первого Христианина: «Царство Божие внутри вас есть»?!
Как бы то ни было, в жизни Лермонтова намертво завязались в узел реалии и «того», и этого мира. А потому, в попытке распутать «мёртвый узел» обоих «миров», необходимо настойчиво прослеживать неразрывную их связь в творчестве Лермонтова. Отсюда важность ощущения направленности духа Лермонтова, без чего всё «настоящее» (т. е. реально сделанное) будет представляться в искажённом, а то и вовсе ложном виде. Вне этого любая попытка приблизиться к дивному миру поэта неизбежно потеряет остроту и уведёт в
