Почему?
С одной стороны, корень зла не может быть в личности Бога; с другой – Зло сильно, ибо со всей очевидностью продолжает доминировать здесь. Следовательно, истинная реальность – не только Всеведающего, но и Всеблагого – состоит в самообнаружении, что невозможно вне пытливого ума человека, но и нереально с опорой только на него [18]. Надо полагать, некий «идеальный человек», не прельщаясь дармовой и, по факту, сомнительной «манной небесной», должен быть внутренне готов для восприятия и «считывания» этой реальности, которую отнюдь не транспонируют истины, взятые в отрыве от здешнего бытия. Последнее является своего рода слепком «вселенской лаборатории», в которой каждому представлена возможность выйти за пределы личной ущербности и личностной ограниченности. Очевидно, полагаясь на Всеблагого, человек обязан сам прилагать немалые усилия духовного и нравственного порядка, без чего самые благостные помыслы и «вышние упования» оказываются и пустыми, и тщетными. Божественное в человеке может обнаружиться лишь в преодолении своей противоположности, которая становится тем очевиднее, чем дальше он отстоит от своего Первоисточника. Вопрос лишь в истинности познания Его. На пути к этому по всей видимости важно преодоление, а подчас и отречение от того временного, что мешает очиститься человеческой воле, в этом случае могущей быть сопричастной универсальной воле. Словом, для обретения внутренней гармонии (о победе над злом у Лермонтова нигде не идёт речь) необходимо, прежде всего, преодолеть в себе тёмное начало стихийной природы, которое усугубляют эгоистические пристрастия к «вещному» или, вспомним Бергсона, – «мёртвому миру». В стремлении поделиться с людьми своим ведением состоит миссия Пророка, в этом же видит свою задачу и автор великого произведения. Глубина его есть ясное свидетельство того, что гениальный дар есть врождённая способность говорить с Богом, а пророчество есть содержание этого общения!
Вернёмся непосредственно к Лермонтову и конкретно – к его миссии, не реализованной по причинам, о которых поэт поведал нам в своём предвещании. Мы уже говорили о том, что для понимания прерванного судьбою творчества Лермонтова нужно, отталкиваясь от «прошлого», попытаться распознать несостоявшееся будущее его. В этих целях не будем заламывать шею, а вновь приблизимся к «колыбели» дивного гения, которую до сих пор скрывает от постороннего глаза «синяя скатерть», усыпанная серебряными «звездами» его творчества. Именно за их несказанной – истинно небесной роскошью прячутся таинства «Млечного Пути» необыкновенного человека, наделённого, как сказал поэт, «глазами неба».
В отрочестве Лермонтов не умеет ещё сделать личный выбор, а потому, «уйдя от всех», создает «в уме своём» то «царство дивное», в котором до конца жизни предназначено было властвовать его поэтическому гению. «…Силой мысли в краткий час / Я жил века и жизнию иной / И о земле позабывал», – пишет он «1831-го июня 11 дня». Однако, создав лучший, но «неверный», а потому уязвимый аналог бытия, юный гений жил в реалиях, не только чуждых, но противодействующих его «царству», что неизбежно должно было обернуться войной «двух миров».
Но Лермонтов и не принимал всерьёз суету стирающихся во времени войн. Уже тогда в горниле своего таланта он умел отливать «золото» не меркнущих в столетиях произведений. Впрочем, когда не было иного выбора, кроме «тропы войны», – поэт прибегал к «железному» стиху, коим разил наповал.
За год до гибели поэта на новогоднем балу Дворянского собрания его видит И. Тургенев. Лермонтову «не давали покоя, – вспоминал Тургенев, – беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменялась другою, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочерёдно обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества». По всей видимости, и впрямь зародившись здесь – на балу, идеи и впечатления поэта скоро получат известную нам законченную форму:
Как часто, пёстрою толпою окружён,Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,При шуме музыки и пляски,При диком шёпоте затверженных речей,Мелькают образы холодные людей,Приличьем стянутые маски,Когда касаются холодных рук моихС небрежной смелостью красавиц городскихДавно бестрепетные руки, —Наружно погружась в их блеск и суету,Ласкаю я в душе старинную мечту,Погибших лет святые звуки.И если как-нибудь на миг удастся мнеЗабыться, – памятью к недавней старинеЛечу я вольной, вольной птицей;И вижу я себя ребёнком; и кругомРодные всё места: высокий барский домИ сад с разрушенной теплицей;Зелёной сетью трав подёрнут спящий пруд,А за прудом село дымится – и встаютВдали туманы над полями.В аллею тёмную вхожу я; сквозь кустыГлядит вечерний луч, и жёлтые листыШумят под робкими шагами.И странная тоска теснит уж грудь мою:Я думаю об ней, я плачу и люблю,Люблю мечты моей созданьеС глазами, полными лазурного огня,С улыбкой розовой, как молодого дняЗа речкой первое сиянье.Так царства дивного всесильный господин —Я долгие часы просиживал один,И память их жива понынеПод бурей тягостных сомнений и страстей,Как свежий островок безвредно средь морейЦветёт на влажной их пустыне.Сотворённый Лермонтовым «мир иной» (или, правильнее сказать, – мир, которому поэт был внутренне сопричастен) являлся своеобразной лествицей, уходящей далеко в небеса, по которой дух его, соскальзывая и падая, упорно стремился к общению с иными «жителями». А потому – не в «сад с разрушенной теплицей» и не в живописные «аллеи» уходил от людей поэт, а в великую мечту-царство. Связанное цепью лучезарных образов, именно оно некогда пыталось противостоять грозному вою «зимних
