Лермонтов и христианство

шумел.

Отчего же так устал Лермонтов? И устал ли?

Поэт даёт нам ответ в другом поэтическом шедевре, пожалуй, самом пронзительном из всех творений поэта. Написанный в то же злосчастное лето «Пророк» ведёт нас тропами, по которым с библейских времён одиноко бредёт освящённый вышним видением и ведением дух человеческий. Но и эти же тропы, запылённые злобой, трусостью и отчаянием малодушных, в людском бытии обращаются в каменистые дороги. С их обочин одичавшие от духовного невежества и малодушия подбирают камни, запуская их вслед знающим истину. Так, условное прошлое опять – в который уже раз! – заявляет о себе в безусловном настоящем:

С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи;

Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звёзды слушают меня,
Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм и худ, и бледен,
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!

1841

Не буду проводить здесь эффектные аналогии с библейскими пророками уже потому, что идеи Лермонтова навсегда современны, самодостаточны и не особенно нуждаются в усилении какими-либо эффектами. Отмечу только, что с библейских времён к теме Пророка обращались многие великие поэты и писатели, стремясь «прочитать» её в тех невидимых постороннему глазу знаках, которые оставил во вселенной Всезнающий. Не остались равнодушными к этой теме и русские поэты. Испытывая более тяжёлую десницу державы, нежели их западные коллеги, они не были свободны в смысле своей жизни – творчестве.

VIII

Александр Пушкин, уязвлённый ролью в обществе, какая была отведена в России поэту и ему в том числе, – отсюда личное: «Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился…» («Пророк», 1826) – в своём произведении напоминает о высоком назначении поэта. Желая усилить «высокую ноту», Пушкин прибегает к торжественной интонации и мелодическому строю стихотворения, поддерживая его ритмом повествования. Озабоченный настоящим, но и стремясь придать теме величие вневременности, он включает в ткань стиха ряд архаизмов: «влачился», «перстами», «зениц», «отверзлись», «внял», «гад морских», «жало мудрыя», «десницы», «угль», «виждь и внемли». Однако, отстаивая величие поэта, Пушкин не только возвышает миссию Пророка, но считает возможным выполнить её, указывая надёжные, казалось бы, для этого средства, ибо даны они были ему Серафимом:

Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
Лермонтов не столь оптимистичен.

Мельком упомянув о всеведении, которое даровал ему «Вечный Судия», он начинает с того, чем Пушкин заканчивает своё произведение («Восстань, пророк, и виждь, и внемли / Исполнись волею моей…» и т. д.). Провозглашение «любви и правды» обречено на непонимание. Слишком долго люди жили вне их. Потому забыли всё, кроме слов, ставших пустыми и в молитве… Обращаясь к поколениям, взращённым в шуме городов и отравленным суетностью, Лермонтов отмечает историческую преемственность зла. И в «ту (древнюю) пору», и в условное «наше время» в глазах людей читается та же злоба и те же пороки – вечные двигатели людских усобиц, противостояний и тотальных войн. Лермонтов, прибегая к гиперболе, в своём стихотворении делает акцент на порочных свойствах человека и общества потому, что ничего не меняется…

В этом аспекте более показателен, нежели Пушкинский «Пророк», его же «Пир во время чумы» (1830). Здесь перед нами предстаёт общество, видящее и чуму поводом для празднества. Даже жуткий стук колёс телеги, наполненной трупами, не вносит сумятицу среди

«званых на пир»… Здесь – на пиру не том – на островке «жизни», которая хуже смерти, собравшиеся поют гимн Чуме… В её чёрной тени водит свою страшную телегу негр и незримо присутствует «демон … весь чёрный, белоглазый…». В этой же «тени» замирает в духе Председатель пира. Предав память о матери и саму жизнь, обезумев от дыхания смерти, – он с остервенением возглашает:

Зажжём огни, нальём бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

«Песнь» погибели человеческой пытается прервать Священник:

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространённой!

Но его укоры и обличения бесполезны. И он уходит. Председатель отпускает Священника «с миром», но, обуреваемый демонами, бросает ему в спину: «проклят будь, кто за тобой пойдёт!». Это проклятье стопорит робких, жалких и мелкодушных, на все времена ставя жирную точку на нравственном возрождении духовных трусов!

Прослеживая истоки падения человека, два великих поэта видят трагедию бытия в неумении слышать истинное. Оглушённые