«вернуться» к истинному пониманию зрелого творчества Лермонтова, знаки которого присутствуют уже в самых юных его годах. В эти же годы, отмеченные печальным предвидением («Я предузнал мой жребий, мой конец, / И грусти ранняя на мне печаль», 1831), поэт как будто пытается постичь и даже войти в неведомые никому и не ощутимые никем «ветхие» пространство и время.
Титаническая работа над «Демоном», идею которого он обозначил не позднее 1829 г., и была главной лабораторией поэта, где сущность его пыталась объединить в себе глубь «бессознательного» с формой «сознательного». Непонимание этого привело к известным спекуляциям, на чём остановлюсь несколько подробнее.
Вражды с «небом», тем более «гордой», у поэта никогда не было. Будучи глубоким диалектиком, Лермонтов, условно говоря, «ставит под вопрос» совершенность создания (человека), который всей своей деятельностью (с самого начала!) развенчивает в себе «венец Творения»… Избрав путь воина и при этом оставаясь на позиции мучающегося «вечными вопросами» исследователя (а значит, «имеющего право» допускать даже и недопустимое), Лермонтов-мыслитель, констатируя предмет анализа, прозревает суть всей темы. Но при этом он оставляет открытым поиск коренных причин первого во времени противостояния Провидевшему всё… А раз так, то – и «зло», и «отрицание» у лермонтовского Демона содержат в себе иную наполненность. Пафос их в неприятии утвердившегося в исторической жизни порядка вещей!
Если же принять во внимание, что «порядок» этот, с адамовых времен преодолевая в человеке созидательные свойства, только в ушедшем столетии «дал человеку» две жесточайшие Мировые войны, а самый мир (сейчас уже) поставлен на грань, за которой может последовать тотальное небытие, – то придётся согласиться, что лермонтовский Демон есть некая сущность, страдающая в поисках выхода из некогда сотворенного тупика… Отверженный Богом, он, властвуя над «ничтожною землей», не испытывает наслажденья в сеянии зла. Более того, признавая «вечной правды торжество», Демон не только «отрекается от старой мести» и «гордых дум», но (через творение Его) ищет примирения «с небом».
По ходу развития поэтического повествования становится ясно, что Лермонтов не «шёл на поводу» у Демона, а, скажем так, умозрительно рассматривал возможность «возвращения» его в лоно Того, кого Падший Ангел отверг…
Но Лермонтов-творец бессилен перед диалектикой заданного. Потому Демон, страдающий бессмысленной (и повторяющейся в своей бессмысленности) жестокостью исторического бытия, «расшибается» о «камни» вселенской диалектики своего создателя, в данном случае Лермонтова… Мечты «духа изгнанья» были «безумны» изначально, ибо нельзя проникнуться добротой и любовью, оставаясь Демоном – надменным и гордым. А потому всё закономерно приходит к своему трагическому финалу:
И проклял Демон побеждённыйМечты безумные свои,И вновь остался он, надменный,Один, как прежде, во вселеннойБез упований и любви!Осмелюсь утверждать, что сама фрагментарность человеческого бытия обусловила незаконченность великой поэмы. «Вмешавшись» в продолжающуюся борьбу Бога и Дьявола, Лермонтов оказался на поле битвы, в которой человек не может быть действующим лицом… Ибо не людям – даже и самым великим! – вклиниваться в реальность, жалкой копией которой является бытие. В этом заключается драма Лермонтова, в этом же состоит трагическое развитие всей человеческой истории, к которой осмелился приблизиться не знавший страха гений поэта.
Провидя, а может, и зная свой «довременный конец», Лермонтов ждёт его, по его собственным словам, «без страха». Однако страх иногда находит на поэта. В незаконченной поэме «Сказка для детей» (1839–1840) Лермонтов делает удивительное признание о яви, между тем, увиденной поэтом, как будто, в «диком бреду»:
Но я не так всегда воображалВрага святых и чистых побуждений,Мой юный ум, бывало, возмущалМогучий образ. Меж иных видений,Как царь, немой и гордый он сиялТакой волшебно-сладкой красотою,Что было страшно… И душа тоскоюСжималася – и этот дикий бредПреследовал мой разум много лет… «Это слишком субъективно, слишком биографично, – комментирует отрывок Вас. Розанов, и добавляет: – Это – было, а не выдумано. “Быль” эту своей биографии Лермонтов выразил в “Демоне”, сюжет которого подвергал нескольким переработкам…»
На фоне нескончаемой, внесобытийной и надисторической жизни дела земных величин и впрямь видятся не более, как тенями настоящих участников тварного мира, истинных постановщиков драматического действа вселенского масштаба.
Среди множества инициаторов здешней воли немало личностей, по праву оставивших своё имя в истории. Но и самые великие из них не были свободны от малодушия, мелких страстей и крупных несовершенств. К примеру, Наполеон, уже при жизни вознесённый над всем и вся в этом мире, в этом же качестве бежал из Египта, оставив на верную гибель армию и преданного ему генерала Клебера. Сорокавековые пирамиды стали свидетелями того, как раскалённое солнце, беспощадная пустыня и железные клювы грифов добивали остатки французской армии…
Пожалуй, единственное, что прославило Наполеона в Египте, это его знаменитый и, по факту, гуманный приказ по армии при её паническом отступлении: «Ослов и ученых – в середину!». Эта ёмкая фраза, нелицеприятно оценивающая преданных науке учёных, дела которых, наверное, всё же уступали пользе для армии выносливых, трудолюбивых и безропотных ослов, только и осталась от всех дел Наполеона в Египте. Но ни эти «дела», ни явные просчёты во многих других (будем честны – великих) военных кампаниях, ни побег из России, а до того
