не состоявшихся ещё при его жизни событий, Лермонтов видел внеэволюционную, а значит, исторически насильственную их связь. Насильственную, потому что европейские революции (ограничимся временным диапазоном от Великой французской до неизвестной Лермонтову «сентябрьской» революции 1870 г.) лишь эксплуатировали давнюю мечту человечества жить в соответствии с «равенством по природе». А историческую связь поэт находил в том, что сама возможность революций (не говоря о факте их) свидетельствует о вызревании до готовности неких, повторяющихся в своём существе, а потому внутренне единых процессов, из которых выстраивается цепь событийной истории. Отметим ещё, что Французская революция, начав «дело» разрушения монархий и элитных слоёв общества, открыла собой и череду «освободительных» войн, национально-освободительная ипостась которых неоднозначна, а потому не всегда убедительна. Знаменательно, что исторически в это же время, а именно: во второй половине XIX в., изрядное внутреннее истощение Европы заявило о себе в дробности «бунтующей» философии, культуре и искусстве, породив, в частности, в живописи заведомо «умирающее» течение прерафаэлитов. В своей совокупности цивилизационная эвольвента к концу века привела европейские державы к колониальному кризису и сопутствующему культурной «кривой» политическому разложению.
Предостерегая безверную Европу, суть этих процессов Лермонтов видел уже в тридцатых годах. Задолго до Н. Я. Данилевского (и, понятно, – системы сменяющих друг друга высоких культур Освальда Шпенглера), давшего науке теорию «культурно-исторических типов», поэт не только называет Европу «европейским миром», но, прозревая время, предрекает погрязшему «в гордой роскоши», «миру» духовное опустение. И если упадок европейской самости ознаменовал себя вековой цепью из пяти французских революций, приведших к созданию непримиримых военных блоков и I Мировой войне, то духовное разложение теперь уже «западного мира» наиболее интенсивно заявило о себе (правда, уступив в этом пальму первенства США) после II Мировой. Таким образом, одно Безверие уступило ещё большему. Видимо, отсюда давний «интерес» духовно увядающей Европы к в то время относительно здоровой России. Лермонтов завершает своё провидение «мира Европы» следующими строками:
Не так ли ты, о европейский мир,Когда-то пламенных мечтателей кумир,К могиле клонишься бесславной головою,Измученный в борьбе сомнений и страстей,Без веры, без надежд – игралище детейОсмеянный ликующей толпою!И пред кончиною ты взоры обратилС глубоким вздохом сожаленьяНа юность светлую, исполненную сил,Которую давно для язвы пресыщенья,Для гордой роскоши беспечно ты забыл:Стараясь заглушить и песни стариныИ рыцарских времён волшебные преданья —Насмешливых льстецов несбыточные сны.Не очень спокойно было и в России. После провала движения декабристов (1825) наступило некоторое затишье, прерванное народными бунтами 1830 г. Глядя на то, как теряет свою (куда как дисциплинированную) голову Европа, Лермонтов с ещё большим беспокойством наблюдал «кураж» российского бытия. Ибо знал падкость народа на то, что Пушкин называл «невозможными переворотами». Но, конечно же, не локальные мятежи крестьян, которые, опять прибегнем к словам Пушкина, – были не что иное, как «… заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования», глубоко печалили душу поэта.
Зная слепую привязанность «прогрессивных слоев» русского общества прежде всего к галантерейным ценностям Европы (помимо которых последняя, будем честны, создала много чего более существенного), Лермонтов не мог не знать, во что может вылиться в России ложное знание при доверчивости ко лжи. «Лучшие люди разглядывали, что прежние пути развития вряд ли возможны, новых не знали. Серое, осеннее небо заволокло душу», – писал А. И. Герцен в «Былом и думах».
В столицах надолго воцарилась душная атмосфера официозности и казённого патриотизма.
Но даже и в этой ипостаси «патриотизм» гоголевских чиновников давал фору беспочвенным русским либералам – неискоренимой «пятой колонне» в любом Отечестве. Это подтверждают дела во Франции, с конца XVIII в. обошедшей всех в Европе не только в своей неугасимой революционности.
Живший в эпоху «французских смут» Пьер Беранже, перекликаясь с Лермонтовым в отношении к опостылевшей ему (в данном случае – революционной) реальности, красиво декларировал уход от трагических несуразностей своего времени:
Господа! Если к правде святойМир дороги найти не сумеет, —Честь безумцу, который навеетЧеловечеству сон золотой!Однако «европейское человечество» и не помышляло спать. Не вняв сентенции Беранже, оно «бодрствовало» во Франции более, нежели где-либо.
Итак, не выходя за хронологические рамки «начального творчества», с немалым основанием можно утверждать, что проникновенные открытия «детства» русского поэта, уходя в неосуществившееся будущее, создают некий «мост», на котором и нашло себе пристанище трагическое творчество Лермонтова; «мост», проходя по которому, он не строил себе дома… Уж не об этом ли пути говорит нам сам поэт в стихотворении «Когда надежде недоступный…»:
Пойдёшь ли ты через пустынюИль город пышный и большой,Не обожай ничью святыню,Нигде приют себе не строй.1835Краткое бытие Лермонтова изначально пронизано было вечностью, «вместившейся» в несколько лет тленного существования («Душа моя должна прожить в земной неволе не долго…», предощущает поэт). И в этой «вечной» жизни Лермонтова нет «начала» и «конца», а есть продолженность её. Оттого, лишь «став» на «начало» пути поэта, можно выйти на понимание состоявшегося (по времени) творчества, придя к ощущению и несвершившегося… Лишь по этой «зависшей дуге» можно
