никогда не выражающая себя ясно, но всегда говорящая о главном! Эта сущность включает (потому как содержит в своих «скрижалях») всю жизнь Лермонтова – и прожитую и непрожитую. В ней же «прописана» была трагическая судьба поэта («жившего», по его признанию, «в прекрасном <то есть – не явном. – В. С.> мире – но один»), как и обозначена квинтэссенция его творчества. Сущность эта, будучи продолжением внеличного опыта и не привязанная к конкретной жизни, выражает надличное видение человеческого бытия. Это объясняет то, что основные провидения, темы, мотивы и начала главных произведений были заданы Лермонтовым в ранние годы (где-то между 1828–1831 гг.). То есть тогда, когда на сущность его не посягало «взрослое сознание» и нередко притупляющий духовное зрение житейский опыт. Именно к венчанному чистотой «нереальному» бытию апеллировал Лермонтов на протяжении всей своей жизни. Именно ему придавал он огромное значение. Детская душа была лишь единственно возможной формой, в которую могла облечься эта истинно неземная сущность. То был тот сосуд, в который мог быть «влит» великий дар Поэта.
«Хранится пламень неземной / Со дней младенчества во мне», – с восторженной смелостью писал Лермонтов, осознавая значение своих первоощущений. Эти «младенческие дни» несли в себе всевременное звучание: «долго, долго ум хранит первоначальны впечатленья». Этот-то ум, сроднившийся с сущностью поэта и провидевший невыразимое словом, не давал Лермонтову покоя. «Но пылкий, но суровый ум меня грызет от колыбели», – опять признаётся он в благоговейном отношении… не к детству – нет! – к «пламени неземному» своих младенческих лет. Именно «ум», нераздельный с горением души, и искал чудесного, отражая вышние «впечатленья» в могучем творчестве.
«Детская» муза поэта являла собой некий тоннель, по которому гений Лермонтова без помех устремлялся к своему венчанному «будущему», долженствующему состояться, но бытийно не реализованному… Эта же муза, «устами младенца» обозначив феерическую красоту образов и философскую глубину мысли, была своего рода «программой», обусловившей смысл всего, в том числе и «позднего», творчества поэта. Не ограниченный, а значит, и не ущемлённый сознанием (отражающим главным образом «эту» жизнь), «лепет гения» возносил мысль Лермонтова в сферы, неведомые даже и его великим собратьям по перу. Однако цена этому была немалая… «И как я мучусь, знает лишь Творец», – признаётся Лермонтов в 1831 году, а в последний год жизни, в муках же, констатирует в своём «Пророке» заветы Предвечного.
О глубокой духовной вовлечённости в поиск истины свидетельствует внутренняя чистота поэта, мощь и пронзительность его творчества, преодолевающая пространство и само время. «Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь, кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть», – говорил Д. С. Мережковский. Именно «качество» и глубина страданий внутреннего плана дают основания полагать, что душе Лермонтова свойственно было видение сущего, корнями времён уходящего в глубину духовного прошлого человека. Случающиеся повторы в этих «временах», по всей видимости, и давали возможность Лермонтову провидеть элементы «повторяющегося будущего», тем самым обусловливая дар пророчества.
Но на каких основаниях?
Поэт отвечает на этот вопрос:
…много было взору моемуДоступно и понятно потом у,Что узами земными я не связанИ вечностью и знанием наказан.И здесь заявляет о себе не только родственность «вечности» с «знанием», но и живое взаимодействие причины и следствия – дара, как ощущения истины, и наказания за «привилегию» знания… Эта глубокая взаимосвязь прошлого, вечного и настоящего принуждает искать истоки тайн мира Лермонтова в далёком, если вообще можно так сказать о нём, детстве поэта. «Моя душа, я помню, с детских лет / Чудесного искала…», – писал он, едва выйдя из нежных лет. Именно тогда и раскрылось в Лермонтове видение и ведение того, о чём впоследствии он писал более отчётливо.
Весьма примечательно, что чудесный мир, открывшийся Мише Лермонтову в детские годы, первоначально запечатлен был им в красках – в цветном воске и в радужных цветах поразительных акварелей поэта. В одной из них (датированной 1824 г.) мы различаем фантастический «городской» пейзаж, открывающийся нам со стороны огромной затенённой «арки», через которую, словно по тоннелю, данному в сильной перспективе, внимание зрителя «улетает» в неведомые лучезарные пространства, бесконечность которых передана прозрачными нежно-золотистыми цветами. Тогда же юный Лермонтов пишет любопытную акварель (почему-то названную «Пейзаж со всадниками», которых, между тем, едва можно различить), где помимо «мистического» видения бросается в глаза незаурядное дарование и хорошие навыки в работе с тоном и цветом. В расположенном на островке сказочном городке с («по-детски») причудливой архитектурой – к небу устремляются шпили «рыцарских» башен. Вот именно – к небу. Дав очень низкий горизонт, ребенок не граду, а небу уделяет главное внимание. Умелая организация необъятных пространств позволила ему через панораму скученного «городка», причём вовсе не ущемляя красот «земного вида», сосредоточить свой интерес на небесных пространствах. Занимая значительно большую часть листа, небо истинно царит над «грешною» землей, «посредником» для которой служит не иначе как переданное нежными цветами пушисто- белое облако – единственное, расположенное в самом центре «небесной» акварели [15].
Уж не этому ли переживанию (видению, а может – ведению?!) детской души, глубоко запавшему в сознание ребенка и почти тогда же запечатленному в красках, предшествовало сновидение, золотым сиянием вписанное
