в душу его и чернилами в тетрадь в 1830 г.?! «Я помню один сон, когда я был ещё восьми лет, он сильно потряс мою душу. В те же лета я один раз ехал в грозу куда-то; и помню облако, которое, небольшое, как оторванный клочок черного плаща, быстро неслось по небу: это так живо передо мною, как будто вижу». В том же году он с чувством пишет, скорее всего, о «том же» времени: «Как я рвался на волю к облакам!», а несколько ранее и вовсе «желая» занять «место» звезд («Небо и звезды», 1829).
Но, если в этих акварелях Лермонтова прослеживается нежная впечатлительность, то чуть позже он населяет свой мир «материальностью», заметной в кавказской сцене, изображающей всадника, скачущего через ручей, и в особенности в акварели «Отряд древних воинов». Обе маленькие композиции, выполненные в 1826–1827 гг., написаны сочными плотными цветами с явным пониманием декоративности и ощущением гармонии цветовых отношений. Между тем, помимо художественных качеств, они некоторой жёсткостью тона и цвета свидетельствуют ещё о пробивающем себе путь властностном характере мальчика, точно знающего, где чему быть и чего он хочет. Само же письмо «Воинов» необычной характерностью своей говорит не только о богатой фантазии ребенка, но и о глубокой проникновенности его сознания в мир грёз – в то время бывших для него истинной реальностью.
В дальнейшем мировосприятие юного Лермонтова с наибольшей интенсивностью выражает себя в Слове (а именно – с 1828 г., когда он, по собственным словам, «начал марать стихи»). Будучи пока ещё «бессознательным», то есть не связанным с реалиями быта, оно, имея прежнюю направленность и обозначая ту же реальность, теряет былые «радуги красок»… «Переход» поэта из одной реальности в другую был весьма болезненным. Юный Лермонтов, душою всецело и навсегда оставаясь в прежних реалиях, обогащает своё сознание трагическим опытом и знаниями «этого» мира:
В уме своём я создал мир инойИ образов иных существованье;Я цепью их связал между собой,Я дал им вид, но не дал им названья;Вдруг зимних бурь раздался грозный вой, —И рушилось неверное созданье!..Здесь каждое слово, каждый слог отдаёт тяжёлой поступью. Задерживая внимание, каждый шаг уверенно настаивает на себе. Стихотворение заведомо не монолитно и не читается, как можно было ожидать, «на одном дыхании». Выверенное не отроческим умом, оно делится ритмическими паузами, словно гвоздями вбивающими тайный смысл в судьбу поэта. Короткий, но исключительно содержательный «отрывок души» Лермонтова не несёт в себе цельность и не выстраивает мелодическую гамму, ибо задача его не в этом. Стих «четырнадцатилетнего Данта», уже тогда провидевшего судьбы «обоих миров», больше напоминает эпитафию по ним же…
Лермонтов, однако, не погибает под «обломками» своего «неверного созданья», хотя иллюзии его стремительно убывают. «Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете», – делится он с кем-то («Монолог», 1829) и с поразительным для отрока проникновением уточняет «детали» света, «Где носит всё печать проклятья, / Где полны ядом все объятья, / Где счастья без обмана нет»; того света, который по прошествии нескольких лет погубит Пушкина.
Наделённый от природы колоссальным умом и недюжинной энергией, поэт знает себе цену. Его могучая энергия требует выхода. Осознавая своё призвание, Лермонтов ощущает в себе силы невероятные и, готовый к подвигу, заявляет: «Мне нужно действовать, я каждый день / Бессмертным сделать бы желал, как тень / Великого героя…». А годом раньше – в 1830 г. пишет как о чём-то само собой разумеющемся: «Мой дух бессмертен силой / Мой гений веки пролетит». И «подтверждает» это в 1831 году: «Я чувствую – судьба не умертвит / Во мне возросший деятельный гений»!
И это не бравада, не отроческое самообольщение – это отважный вызов судьбе, грозные знамения которой поэт ощущал уже тогда. Эти строки свидетельствуют о том, что в мир пришла самость, осознающая свою силу и видящая себя не только в бытийной истории. Но для современников смысл «слов», как и «печали» поэта, был тёмен. «Мои слова печальны: знаю / Но смысла их вам не понять», – говорит Лермонтов «толпе». Ибо «смысл их» был и предвестием, и опытом осознавания себя перед смертным боем с призрачным тогда ещё, но грозным в своей мощи Недругом…
Последующее «сознательное» бытие поэта (условно говоря, между 1832–1837 гг.), помимо духовного, политического и творческого обогащения, было главным образом заботой о придании формы поразительным идеям и мыслям, поэтическим и изобразительным находкам. Внутреннее содержание творчества Лермонтова, в «светский» период развития могучего таланта – и таясь от него, и «полоняя» мир, а потому выглядя не всегда убедительно, – всё же не переставало мощно свидетельствовать о себе. «Я рожден, чтоб целый мир был зритель / Торжества иль гибели моей», – говорит Лермонтов на пороге взросления. «Схватки» с «миром» часто малодушного и куда чаще лицемерного общества придают музе Лермонтова драматизм, звучащий в устах Арбенина: «Любил я часто, чаще ненавидел, / И более всего страдал» («Маскарад», 1836).
Не замыкаясь в реалиях своего отечества, поэт с отроческих лет с вниманием наблюдает происходящее за рубежом. Лермонтов провидит революции, поскольку угадывает их конечную цель – уничтожение национальных элит и разрушение монархий, в иерархии которых они находят поле своей деятельности. Со времён Великой революции (1789) лихорадило не только Францию, но и всю остальную Европу, о чем Лермонтов не только был в курсе, но и на что реагировал своим пронзительным творчеством. Даже и не имея продолжения в истории или не оставив в ней своего следа, события (в предвидении их) находили своё бессмертие во вдохновенных строках поэта.
Самое время вернуться к стихотворению «Умирающий гладиатор» (1836). Здесь Лермонтов посредством исторически узнаваемых символов даёт глубокую этическую, философскую и политически верную оценку современной ему и будущей Европе. Не ошибаясь относительно сущности состоявшихся и