Лермонтов расширяет «рамки обзора» до начал и пределов всей «белой цивилизации». Глубина сверхличностного проникновения поэта в недра человеческого бытия свидетельствует о том, что его духовная субстанция способна была ощутить изначальные причины тех человеческих пороков, которые с незапамятных времён приводят в отчаяние наиболее проницательных мыслителей. Это и было то отчаяние, которое в своих вариациях в те же годы приводило к безутешному пессимизму других знатоков душ человеческих – Петра Чаадаева, Сёрена Кьеркегора и (впрочем, не хватавшего звёзд с небес) «русского иезуита» В. С. Печёрина. Это же отчаяние дало мощный импульс для глубокого психологического проникновения в действительность Ф. Достоевскому, Л. Толстому и провозвестнику «философии жизни» Ф. Ницше. Тем не менее, именно в грандиозной по масштабу, охвату бытия и пронзительности мысли «Думе» Лермонтова сконцентрирована грозная в своём трагизме мысль, раскрыты предощущения поэта и пророчества его. Верность их открылась уже тем современникам поэта, которых застала старость.
Но ещё более очевидной «правда Лермонтова» стала для последующих поколений. Об этом – молча уже… – свидетельствует утратившая надежды и пережившая безверие генерация рубежа XIX–XX вв., дети которой после двух кровопролитных войн безнадёжно запутались в тенетах «предметной реальности», не без оснований названной Анри Бергсоном «мёртвым миром». Предвещания самого Лермонтова, разбросанные во многих его произведениях, подчас выглядят менее конкретно, чем пророчества, но потому только, что они охватывают большие пласты реальности, в которой пророчества являются её концентрированной частью.
Уже в ранние годы поэту дано было разгадать трагическое постоянство ошибок и запоздалого ума каждого, говоря словами Пушкина, «младого, незнакомого племени», к ошибкам отцов добавляющего собственные пороки, заблуждения и промахи. Потому предвидения поэта остаются важными для каждого, увы, не ведающего о том поколения. Впрочем, то, что «неверующие Фомы» не способны будут внять каким-либо предостережениям, тоже входило в предощущения
Лермонтова. Как то показали последующие события, рождённым пройти «над миром» «без шума и следа» не суждено было ни разгадать сокрытый язык ушедших эпох, ни понять содержание своего времени, ни провидеть грядущее, а лишь расхлёбывать его тяготы (Доп. V).
Казалось, если кто-то не способен оценить гениальность ума, то не стоит особенно сожалеть о таком пустяшном недоразумении. Дело, однако, в том, что уникальность мышления (мысль-форма) Лермонтова состоит не только в умении провидеть, но и в несомненной пользе его предостережений. Именно в этом состоит цивилизационная и историческая ценность произведений поэта. Но, сознавая свою мощь, Лермонтов ещё больше осознавал невозможность предупредить не свершившееся ещё… Отсюда обречённость и печальная сосредоточенность его мысли, сила тяжёлой поступи и, обусловленная «тайной» ответственностью, торжественная размеренность истинно великого произведения. В своей «Думе» Лермонтов предвосхищает целостность того, что «в частях» впоследствии исследовал Карл Юнг, утверждавший: всё, что даёт нам прошлое, адаптируется к возможностям и требованиям будущего. Замечание выдающегося психоаналитика прибавит в цене, если учесть, что каждое настоящее, на глазах современников становясь прошлым, в то же время устремлено к будущему. Сила творчества Лермонтова не только и даже не столько в глубоком анализе и «пояснениях», но, как уже отмечалось, в потенциально строительной «функции», гипотетически способной позитивно видоизменить культурное бытие России.
Итак, творчески мыслящий исследователь, то есть не заражённый кабинетным, дробно-аналитическим думанием, не должен пасовать перед тем, чтобы «продлить» «линию творчества» Лермонтова до могущего быть, но, увы, несостоявшегося. Именно способность слиться с внутренней «траекторией» лермонтовского бытия поможет понять значение и осознать истинную ценность одного из самых дерзких и загадочных гениев мировой культуры. Только через понимание значительности и ощущение элементов сверхреального в нём, то есть существующего отнюдь не только во временных рамках исторически преходящего «настоящего», можно прийти к ощущению внутренней истины поэта. Лишь не охладив в себе стремление к ней и не убоясь переоткрыть «известное», можно распознать нетленные во времени «знаки» творческого бытия Михаила Лермонтова. В противном случае многое по-прежнему останется непонятным и непонятым. Непонятным для видящих лишь «букву» поэзии Лермонтова или «дилетантизм» его художеств и непонятым для тех, кто не в состоянии ощутить мощно заявившую о себе в конкретном времени мысль поэта, выходящую за пределы событийной истории. Словом, рассматривая лишь субстанционально имеющееся (созданное Лермонтовым) вне связи с инерцией и общей направленностью невероятного по своей стремительности искромётного лермонтовского творчества, даже и самые добросовестные исследователи будут то и дело натыкаться на сотканную из «алогизмов» стену неясностей. Поскольку «Холодной буквой трудно объяснить / Боренье дум…» – писал сам поэт.
Но как и возможно ли распознать творчество Лермонтова в его изначальной целостности по его «части»? И потом, если «опереться» на несостоявшееся бытие Лермонтова, то где и в чём искать помощь для разгадки сокровений и дум поэта, отнюдь не лежащих на поверхности даже и в сделанном… – условно говоря «реализованном» творчестве?
Убеждён – в отроческих произведениях Михаила Лермонтова!
