судит не только по своему опыту, ограниченному окружением, но прозревая весь срез бытия. И приходит он в мир не для того, чтобы обслуживать его (на то есть политики и высокопоставленные лакеи), а для того, чтобы в посильной мере врачевать поддающихся лечению, тем самым являясь свидетельством высшего проявления человеческого долга. Идеи не в меньшей степени, нежели «дела», являются реальностью, ибо непосредственно воздействуют на бытие. Лермонтову ни оправдание, ни, тем более, прощение не нужно по той причине, которая навела Франсуа Шатобриана на мысль: «Величественна не та душа, что прощает, но та, что в прощении не нуждается»!
В нелицеприятном очищении зёрен от плевел и видел поэт свою миссию – в этом была «истина Лермонтова». Способный к прозреванию сущего, он ясно видел и находил Божественное в нём. Потому находил, что в поэте было глубоко осознанное стремление и потребность к внутреннему единению с Вседержителем. Тем не менее, «христианство, как религия смирения и отречения от самого себя, было чуждо гордой и мятежной натуре поэта. – верно подметил на заре прошлого века исследователь творчества Лермонтова С. Шувалов. – Не принимал он и внешней, обрядовой религиозности, если она не была проникнута искренним религиозным чувством»[17]. Всё преходящее и тленное и в самом деле могло иметь значение для Лермонтова-аналитика лишь как «измеритель» духовного и этического контраста. В стремлении обрести духовную полноту и внутреннюю цельность (что, по сути, означало уменьшение доминанты личностного в себе), очевидно, и выходил Лермонтов в ночь на кремнистый путь, отражающий блеск звёзд. Изумляясь серебру небес, поэт обращает к нему свою душу, и из уст его исходит чудная молитва. Истинно неземная лёгкость её свободно обращается в поэтическую форму, в которой эпическое содержание, становясь мелодией, одинаково принадлежит и земле, и «небу»:
В минуту жизни труднуюТеснится ль в сердце грусть:Одну молитву чуднуюТвержу я наизусть.Есть сила благодатнаяВ созвучьи слов живых,И дышит непонятная,Святая прелесть в них.С души как бремя скатится,Сомненья далеко -И верится, и плачется,И так легко, легко…«Молитва», 1839В поисках наибольшей убедительности поэт нередко прибегает к символике. К тому, что находится «за пределами» бытия и в то же время органично принадлежит ему.
Эти «знаки», разбросанные по жизни, поэт не только видит, но и глубоко восприемлет. Потому и «камешек», кем-то шутки ради вложенный в руку незлобивого нищего, в чутких устах Лермонтова приобретает символ, охватывающий пороки и несовершенства всечеловеческого масштаба.
С 1838 по 1840 г. Лермонтов в Петербурге. Он восстанавливает светские связи, посещает литературные салоны семьи Карамзиных и В. Одоевского, где общается с немногими истинными друзьями, бывает на балах и приемах у придворной аристократии: Валуевых, Репниных, Смирновой-Россет.
Ничего нового в обществе последних он для себя не находит. Высший свет становится ему «более чем несносным», потому что «нигде ведь нет столько низкого и смешного, как там» (из письма к М. А. Лопухиной, к. 1838).
Но Лермонтов и не живёт в этом мире – давно. В своём же в этот период он создаёт целые россыпи поэтических жемчужин; пишет роман «Герой нашего времени». Небольшая по объёму, книга эта, воистину, томов премногих тяжелей.
В длинном ряду шедевров в ней изумляет философской наполненностью, величественностью и красотой образов одно из самых музыкальных творений Лермонтова – стихотворение «Тучи» (1840), которое он написал буквально на глазах своих друзей. Волей императора, угодливо явленной графом А. Х. Бенкендорфом, изгнанный из столицы на Кавказ (Доп. VI), поэт обращается к небесным странникам, в свете нескончаемого эфира переливающимся лазурным жемчугом:
Тучки небесные, вечные странники!Степью лазурною, цепью жемчужноюМчитесь вы, будто как я же, изгнанникиС милого севера в сторону южную.Кто же вас гонит: судьбы ли решение?Зависть ли тайная? злоба ль открытая?Или на вас тяготит преступление?Или друзей клевета ядовитая?Нет, вам наскучили нивы бесплодные…Чужды вам страсти и чужды страдания;Вечно холодные, вечно свободные,Нет у вас родины, нет вам изгнания.Намертво прикованный к военной службе присягой и уставом, опальный поэт не без труда выкраивает минуты для творчества.
Наделённый удивительным даром видеть главное в исторической жизни, поэт умел художественно убедительно изображать прошлое («Бородино», «Песня про царя…»), как и жить в характерах (Максим Максимыч, Ундина, Янко в «Герое нашего времени»), на изучение которых у него просто не было времени. Магией таланта Лермонтову приходилось не иначе как реконструировать материал (делая это исключительно достоверно), бестелесно существующий в элементах неведомой реальности. Отсюда тяга поэта к нездешней свободе, которая ощущается в поэтическом откровении «Выхожу один я на дорогу» (1841). Давно провидя, а теперь уже и зная близящийся финал, Лермонтов, обращаясь к небу и лицезрея в нём Всеведающего, как будто испрашивает у него позволения выйти в последний, дальний и неведомый человеку путь:
Выхожу один я на дорогу;Сквозь туман кремнистый путь блестит;Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,И звезда с звездою говорит.В небесах торжественно и чудно!Спит земля в сиянье голубом…Что же мне так больно и так трудно?Жду ль чего? жалею ли о чём?Уж не жду от жизни ничего я,И не жаль мне прошлого ничуть;Я ищу свободы и покоя!Я б хотел забыться и заснуть!Но не тем холодным сном могилы…Я б желал навеки так заснуть,Чтоб в груди дремали жизни силы,Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,Про любовь мне сладкий голос пел,Надо мной чтоб, вечно зеленея,Тёмный дуб склонялся и 
