Лермонтов и христианство

реальности. Предшествуя и сопровождая разложение души, именно она предвосхищает её падение. «Ветка Палестины» – по глубине мысли скорее эпическая поэма, нежели стихотворение, – была создана Лермонтовым, как о том сообщает А. П. Шан-Гирей, «по внезапному вдохновению», которое посетило поэта во время визита к А. Н. Муравьёву, не так давно вернувшемуся из святых мест в Иерусалиме. Лермонтов не застал его, но в образной увидел пальмовую ветвь.

Очевидно, настроенный на разговор о тех местах, поэт, глядя на пальмовый лист, погрузился в мир ассоциаций, идей и библейских образов. В результате «напрасного» ожидания было создано поистине бессмертное произведение.

Надо заметить, что «намарал» (так обычно Лермонтов именовал процесс создания своих произведений) его поэт на обороте листа бумаги, на котором оставил свою записку. Причём – набело, то есть «сразу и навсегда». То был не первый случай, когда Лермонтов создавал свои шедевры в порыве невероятного по силе и глубине вдохновения. Подумать только: если бы поэт застал своего приятеля, то «Ветки Палестины» не было бы… Вот он – Его Величество Случай! Но не только он. Лермонтов обладал абсолютным чувством Слова: а ведь это и есть непосредственное приобщение к тому, что, как мы знаем, было в начале всего.

Сверхъестественную скоротечность мыслей и образов поэта подтверждает С. Раевский, живший с ним в Петербурге в одной квартире. Друг поэта вспоминает, что чувства и мысли Лермонтова сменялись с какой-то необычайной быстротой. Как ни была глубока, как долго ни таилась в уме его мысль, он обнаруживал её пером и кистью с изумительной лёгкостью. Однако спонтанность (в данном случае поэтического) озарения лишь подчёркивает значимость произведения в его явленной из глубины сознания содержательности. Этот феномен сам по себе свидетельствует о концентрации знаний духовной и исторической жизни человека. Поданные с невероятной быстротой и мощью творческой энергии ветхие пласты человеческого бытия покоряют простотой подачи, убедительностью художественной правды и красотой стиля. Перехлёстывая через «край» сознания, поэма эта как будто достигает «краёв» самой вечности. По глубине и охвату темы родственная духовному подвигу «Ветка Палестины» обнажает внутреннюю чистоту поэта, которую отражают кристаллы ясной и модально выверенной художественной формы. Подобно Кастальскому ключу, строки поэмы несут в себе и земную правду, и вечную, не осквернённую человеческим тщеславием и мелкодушием. Посему правда эта труднодоступна для поверхностного мышления и суетного сознания. Само же произведение дышит историей. И не только ею. Вещие строки поэта содержат в себе предведение, пророческую силу и ясное ощущение библейских времён. Может, именно эти свойства роднят величавое течение мыслей и ассоциаций поэта с насыщенными библейской историей «водами Иордана», в сознании Лермонтова символизирующими несокрушимый, неизменный ток времени и единовременно – бесстрастность нескончаемой вечности.

Тонкие листья увядшей пальмовой ветви, ассоциативно перенеся мысль Лермонтова в ушедшие тысячелетия, затронули тончайшие струны его души, и он предстаёт пред нами другим – совершенно не схожим с образом мятежного гордеца, наделённого «дерзким и несносным характером». Посредством образов, растворённых в неустанном потоке вечности, поэт видится как будто вне личности, – средоточия человеческих несовершенств. Именно в этом затаённом от всех качестве он склоняется пред «заботой тайною хранимой» веткой Палестины, не иначе как по вышнему произволению занесённой в пронизываемый холодными и сырыми ветрами Петербург. В иссохших листах пальмы читая игру лучей нещадно палящего солнца, Лермонтов видит листья брошенными народом наземь во славу Учителя. Но пройдёт время, и те же люди, поправ священные листья, бросят свои проклятья в Того же… Поэт как будто видит и слышит их…

Мысль поэта переносится в край, где горные хребты Сирии и Ливана тысячелетиями укрывали ливанский кедр; край, взрастивший не тлеющие в веках египетские смоквы. Руками тесальщиков превращённые в глубокие ковчеги, они становились вечным пристанищем могущественных фараонов. В последний раз напоённый бальзамом и пальмовым вином пускался прах их в параллельный мир, где, как верилось египтянам, как и на земле, текут благодатные воды Нила. Но то были тамошние упования. Между тем, «здесь» воды Нила меняют свои русла, а ветры и пески пустыни одинаково небрежно гуляют как по величественным пирамидам и ступам, так и по безвестным приютам безымянных аравийских кочевников. Стираемые временем и те, и другие превращались под солнцем и ветром в песчаные холмы, пыль и золу… Но наряду с реальными и подсознательно достоверными Лермонтов создаёт эпические картины, в содержание которых вклинивается боль души его (или, лучше сказать, накопившейся к его) времени. Многие столетия, потраченные на поиск истины лучшими и мудрейшими из людей, не оправдали своих усилий, и, со временем это стало очевидным, во многом дискредитировали и даже опровергли себя… И всё это повторялось. Многократно. И то, что было, повторяясь, обращалось в то, что будет… И опять всё текло попрежнему… Ибо то, «что делалось, то и будет делаться…», – писал Екклесиаст (1:9).

Вслушаемся же в ритм истинной поэзии, шелест пальм и «шум» истории:

Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?

Стихотворение начинается с вопросов. Географически локальные и даже «местные», они охватывают огромное духовное пространство. Пронизывая всё произведение, вопросы эти отсылают нас в библейские времена, преследуя цель ощутить или даже войти в прежнее духовное состояние. И становится ясно, что смысл произведения именно в этом. Через видимый символ (не в каноническом смысле) христианства Лермонтов пытается найти контакт с тем временем.

«И пальма та жива ль поныне?» – спрашивает он тысячелетнюю вестницу: «Всё так же