Воображение умирающего переносит его в родные места – в «свободный жизни край», где ценят жизнь, доблесть и славу. Увы, радужные, цветные картины сменяются чёрно-белой «хроникой»… Павший, «как зверь лесной», воин на потеху толпы перестаёт видеть всё это… Наконец смерть венчает чело гладиатора и его мысли, которые сродни молитве:
И кровь его течёт – последние мгновеньяМелькают, – близок час… вот луч воображеньяСверкнул в его душе… пред ним шумит Дунай…И родина цветёт… свободный жизни край;Он видит круг семьи, оставленный для брани,Отца, простёршего немеющие длани,Зовущего к себе опору дряхлых дней…Детей играющих – возлюбленных детей.Все ждут его назад с добычею и славой,Напрасно – жалкий раб, – он пал, как зверь лесной,Бесчувственной толпы минутною забавой…Прости, развратный Рим, – прости, о край родной…В финальной части стихотворения Лермонтов обращается к современному ему Западу:
Не так ли ты, о европейский мир,Когда-то пламенных мечтателей кумир,К могиле клонишься бесславной головою,Измученный в борьбе сомнений и страстей,Без веры, без надежд – игралище детей,Осмеянный ликующей толпою!Здесь Лермонтов говорит о крушении надежд, возлагавшихся на «героическую эпоху» Европы конца XVIII – начала XIX в. Героизм был развенчан. Кровавую демократию сменила реакция, за которой последовал духовный кризис, охвативший едва ли не весь «европейский мир». Вспомним: в том же 1836 г. и независимо от Лермонтова, Альфред де Мюссе в своей «Исповеди» писал о наступившем в странах Запада «отрицании всего небесного и всего земного». Лев Толстой, угадывая в стихотворении Лермонтова ещё и другую ипостась, в 1854 г. пишет в дневнике: «Эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша» (выделено мною. – В. С.). Хочу обратить внимание на то, что трагизм умирающего гладиатора в некоторых моментах соотносится со стихотворением «Сон», написанным летом 1841 г., и с приведённым уже на предыдущих страницах психологически пронзительным произведением «Как часто, пёстрою толпою окружён…» (1840). В последнем стихотворении, напомню, мы становимся свидетелями глубокого внутреннего переживания, охватившего Лермонтова на роскошном балу. Контраст пустоты стремительно уносит воображение поэта в покойные душе родные места, где «сад с разрушенной теплицей» осеняет «вечерний луч» его дальних грёз. И здесь «свежий островок» детства Лермонтова «с глазами, полными лазурного огня» перекликается с лучом воображенья и последней мыслью поверженного, но не сломленного гладиатора…
В обоих случаях о себе открыто заявляет внутренний мир как субстанция, которой подчиняется сам поэт и всё личностное в нём.
В провидческом «Сне» Лермонтов видит себя лежащим «в долине Дагестана / С свинцом в груди…» среди уступов скал. Поэт спит, заметим, – «на песке долины» – «мёртвым сном», и ему, как и в «Гладиаторе», написанном пятью годами ранее, «луч воображенья» позволяет увидеть, подчёркиваю, те же родные картины:
И снился мне сияющий огнямиВечерний пир в родимой стороне.Меж юных жён, увенчанных цветами,Шел разговор веселый обо мне.В этом контексте лермонтовские «жёны» весьма походят на символы, среди которых одна (душа духовного двойника поэта или эфирное тело его самого?) особенно задумчива:
Но в разговор веселый не вступая,Сидела там задумчиво одна,И в грустный сон душа её младаяБог знает чем была погружена;И снилась ей долина Дагестана;Знакомый труп лежал в долине той;В его груди дымясь чернела рана,И кровь лилась хладеющей струёй.Отмеченные параллели заявляют о себе весьма остро уже потому, что, как мы знаем (а поэт ещё не знал, но провидел), стихотворение было написано в последнее лето его жизни…
Вернёмся к «римским чертам» в творчестве Лермонтова.
Пожалуй, в не меньшей степени, нежели в «Умирающем гладиаторе», этот характер прослеживается в стихотворении (а может, поэме), которое поэт по каким-то причинам не завершил. Между тем сама прерванность произведения интересна тем, что даёт возможность видеть содержание в оголённой структуре. Как каменные блоки начатых, но не завершённых и оставленных скульптур Древнего Египта, Греции и Рима говорят нам о цельности намеченной идеи ваятеля, о найденном в камне начальном движении большой формы, так и произведение Лермонтова ценно именно общей направленностью поэтической формы и мысли поэта. Лишь только отмеченная «резцом» поэта, она придаёт «лермонтовскому блоку» трёхмерность и величественность, поскольку свидетельствует о монолите или гигантском «сколе» древней эпохи. Именно тогда обозначил себя «блок» учения и стиль жизни, во многом определивший развитие новой эры и форм поиска доступной человеку истины. Многократно поданная в истории и ещё чаще оболганная, она в данном случае озарена христианским вероучением. Дабы не повторяться, сошлюсь на сделанный кем-то из сведущих современников Лермонтова анализ сюжета его стихотворения, который разделяю, с той лишь оговоркой, что незаконченная поэма отвечает духу и натуре великого поэта (Доп. XI). Написанная гекзаметром и без цезур, она приобщает нас к пространству и духу ушедшего времени:
Это случилось в последние годы могучего Рима.Царствовал грозный Тиверий и гнал христиан беспощадно;[59]Но ежедневно на месте отрубленных ветвей, у древаЦеркви христовой юные вновь зеленели побеги.В тайной пещере, над Тибром ревущим, скрывался в то времяПраведный старец, в посте и молитве свой век доживая;Бог его в людях своей благодатью 
