Наверное, к заблуждениям именно на этот счёт можно отнести замечание Достоевского о Лермонтове: «Не дозрел до простоты». Хотя слова эти, продиктованные великому писателю особенностями его собственного мироощущения, можно отнести к непониманию этой «простоты» им самим. У Лермонтова достаточно много именно простых произведений. В том смысле, что они лишены и гнева, и раздражения, но полны духовной ясности и лучатся приятием ближнего. Да и суть христианского мировосприятия отнюдь не ограничивается банальностями по жизни нередко лживого смирения, к которым так любят прибегать люди нерешительные, мелкодушные и попросту слабые, а значит, и не сильные в вере.
Лермонтов был великим поэтом, но был ещё и личностью, масштаб которой не уступал его дарованию. Поэтому его судьбу и творческое бытие правильнее было бы рассматривать в связи не только с исторической судьбой его родины – России, но и с жизнью всечеловеческой. Прозревая свою эпоху, поэт видел то время, когда будут сокрушаться святыни и разбрасываться «камни», крепящие общество; предвещал время, когда «пища многих будет смерть и кровь»… Изучив историю России и Европы, Лермонтов умел распознавать повторяемость витков «судьбы», в России, как нигде, напоминающих неверное скольжение иглы по повреждённой пластинке. Но жёсткий и как будто холодный анализ поэта, имея надличностный характер, уж куда как чужд менторству не в меру частых «провозглашателей истины». При всём своём «холоде» он подавался силе жара и сокрушения сердца поэта. Предельная активность творящего духа заметна в каждом моменте поэтического творчества Лермонтова, ибо является главным условием приобщения к истине. Всё ещё существующая, хоть и тяжело раненая ханжеством «слуг Божьих» и умствованиями недругов Всевышнего, истина открывалась лишь не привязанным к «стойлу» меркантильных интересов и потребительскому здравому смыслу. На это состояние души и ума обращали своё внимание многоопытные древние христиане Египта и русские старцы. «Есть сокрушение сердца правильное и полезное – к умилению его, и есть другое, беспорядочное и вредное – только к поражению», – учил Марк Подвижник. Но что «правильное» и что «беспорядочное» сокрушение, каждый постигал в силу личного духовного опыта. Творчество Лермонтова понуждает признать, что он видел правильность в посильной ему борьбе со злом, для чего, наверное, и наделён был могучим даром творчества.
Итак, конфликт поэта с обществом был неизбежен, в особенности, если учесть, что Лермонтов не умозрительно, а сущностно пребывал в «другом мире». Неразлучная с внутренним бытием, мысль его много и напряжённо работала. Начиная со стихотворения «Смерть поэта», творчество Лермонтова обретает невероятную мощь, духовную проницательность и интеллектуальную глубину. Облечённые в дивную художественную форму, эти свойства заявили о невиданном по масштабу даровании и глубине ощущения вселенского бытия. Не удивительно, что мысли и идеи Лермонтова (при жизни успевшего опубликовать лишь роман и книжечку поэтических шедевров) оказались чужды «перелистывающей литературу» публике, а характер творчества был оценён по достоинству лишь самыми проницательными его современниками.
И этому не приходится удивляться. Мысль поэта – провидящая, а потому далеко превосходила духовное и умственное значение своей эпохи. Характер же его, не пасовавший и перед «скипетром» Николая I, отличала нетерпимость к двоедушию и ханжеству. Обилие в обществе именно этих свойств, обусловив горечь музы поэта, нередко вызывала «злость» Лермонтова-воина. Неисчерпаемую духовную энергию Лермонтова подкрепляли особые эмоциональные качества, тотчас принятые обществом в штыки. Несмотря на очевидное для «всех» высокомерие (которое между тем много уступало его реальному превосходству) «выскочки и задиры», поэт не был снобом. В великосветском обществе Лермонтов и впрямь бывал «едок» и «заносчив», но дружбе был предан, в бою весьма храбр, а в бивуачной жизни разделял все тяготы с нижними чинами, в общении с которыми был прост и добр. Сознавая в себе огромные возможности и сущностно пребывая в «материях» иного мира, Лермонтов в меру сил пытался «достать» до понимания вышнего смысла жизни человека. В понимании поэта смысл этот не ограничивался конфессионально рабским преклонением перед Богом, вряд ли нуждающимся в рабах и ещё меньше – в рабской униженности.
Однако николаевская эпоха, «усиленная» стараниями митрополита Филарета, как никакая другая в истории России выпестовала именно такой психотип, который принуждён был пресмыкаться перед обеими властями – и светской, и духовной. И здесь, как оно было уже в Византии, переплетение интересов властей привело к тому, что обе головы были равноудалены как от Бога, так и от народа.
Словно ведая, что не суждено ему было пережить «палкинское» правление, Лермонтов, глубоко разочарованный этим миром, был готов к другому. Будучи ещё совсем юным, он писал: «Душа моя должна прожить в земной неволе / Не долго…» (1831).
Пройдёт ещё несколько лет, и Лермонтов с трагической серьёзностью и вполне определённо заявит: «Давно пора мне мир увидеть новый». Вряд ли нужно, но всё же напомню, что Лермонтов никогда не говорил от своего возраста…
Существуя «рядом» не только со своей эпохой, но и с «временем» как таковым, Лермонтов субстанционально охватывал огромные пласты духовной и культурно-исторической информации. Ощущение тока времени, обострённое провидением, очевидно, в сознании поэта включало в себя суть человеческой истории в её органическом единстве прошлого, настоящего и будущего.
Остро чувствуя абсурдность нависающих над человеком реалий, поэт и философ говорит об этом в стихотворении «И скучно, и грустно» ясно, холодно, просто и по-сверхчеловечески объемлюще. Именно концентрацией надисторического видения можно объяснить пронзительную напряжённость мысли и творчества Лермонтова, по ряду аспектов «выпадающего» из реалий своей эпохи.
И это понятно. Всё, что вмещает в себя большее, рано или поздно разрывает скорлупу не только временного, но и временного, дабы слиться с тем, чему принадлежит по своей сущности. По-видимому, в этом содержится объяснение того, что, пребывая в скоротечном настоящем, поэт сумел создать творения вселенского и, что следует принять к самому серьёзному вниманию,
