прошлого ничуть;Я ищу свободы и покоя!Я б хотел забыться и заснуть!Заканчивая своё, пожалуй, самое загадочное стихотворение желанием «забыться и заснуть»… здесь – на земле, Лермонтов тут же уточняет:
Но не тем холодным сном могилы…Я б желал навеки так заснуть,Чтоб в груди дремали жизни силы,Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,Про любовь мне сладкий голос пел,Надо мной чтоб, вечно зеленея,Тёмный дуб склонялся и шумел.1841Вчитываясь в этот не меркнущий во времени, поистине «звёздный» шедевр, приходишь к мысли, что Лермонтова более всего заботила внутренняя – безгрешная и вечная – жизнь. Иначе говоря, та осознаваемая им тяга живого слияния с Вечностью, которая, вообще говоря, не свойственна обычному человеческому сознанию. Но она не способна быть понятой до конца в этом мире уже потому, что духовная реальность впускает лишь равного себе! В этом видится проблема анализа не только этого стихотворения, но и всего творчества поэта. Поскольку по факту оно есть та самая лермонтовская реальность, которая существует независимо от понимания или непонимания её, как и от приятия её… Однако реальность эта не была порождением лишь мощного ума, воображения и даже гения поэта. Исходя не «от себя» только (личности), но от того, что венчает её, она в каких-то «частях» принадлежит духовному миру «всего» человечества. Потому постижение этой реальности, «искры» которой воплощены в духе и творчестве Лермонтова, доступно лишь тому, кто, узрев её в истинной ипостаси, способен быть её частью. А это значит – быть частью того «мира», который качественно отличен от обиходного; в котором «день» и «ночь» не определяются и не разделяются привычным человеку временем, как и пребыванием в нём… Лишь понимание этого способно прояснить поистине необыкновенное и чудное состояние души поэта. Трудность, однако, в том, что приобретённое ли, прочувствованное или дарованное состояние это мало свойственно обыкновенному человеку. Уже потому, что существует оно вне личности как таковой. Эту данность, принимая во внимание инобытие, а не ощущение непосредственно смерти, отмечал в своих философских записях Марк Аврелий. Будучи стоиком, а потому, не придавая слишком большого значения «вещным» ценностям, римский император указывал на существенное в отмеченном нами состоянии: «Тот, кто боится смерти, боится либо потерять все свои чувства, либо испытать другие ощущения. Но если ты лишён твоих чувств, ты не подвержен больше ни боли, ни лишениям; если же чувства твои иной природы, то и ты сам – иное существо».
Говоря о своеобразии внутреннего мира поэта, отметим ещё одну особенность.
Обладая (или, скорее, – «наказанный» с рождения) уникальным поэтическим даром, духовными свойствами и психологической проникновенностью, Лермонтов существует в духовном пространстве, которое не определяется одними только религиозными категориями. Может, именно глубина интересов в заданном не им «пространстве» и привела к тому, что Лермонтов не мог ни примириться с предрассудками эпохи, ни ужиться с ограниченностью общества, в полной мере разделявшего эти предрассудки. Вечно живые Фамусовы и Молчалины, перелицовываясь в каждом поколении, не меняли своих главных черт. Более того, мелкость душ, высмеянная Д. Фонвизиным, увековеченная А. Грибоедовым и «умерщвлённая» Н. Гоголем, вновь оживала и множилась в новых уже лицах. Именно здесь кроется неприятие, граничащее с предательством творчества А. Пушкина ещё при жизни поэта, отмеченное зорким оком его выдающегося собрата по перу[54]. Оно и не удивительно: мелкодушие есть сводная сестра слабости и трусости, которые рождают предательство. Но констатация реальности вовсе не означает необходимости её составляющих. Понимание этого подвигало Лермонтова не снимать боевой шлем и не класть «в угол» меч своей музы.
Здесь скажем, что превосходство гения над обществом, не говоря уже об обывателях всех мастей, состоит не только во всеоружии великого дарования и сопутствующем ему богатом внутреннем мире. Главным образом, оно являет себя в следствиях дарования и в мировосприятии, которое вовсе не всегда совпадает с категориями, мерилами и «требованиями» эпохи. Гений отнюдь не обязательно нисходит к обществу с «возвышенным челом» и с «руками, сжатыми крестом». Сам Лермонтов «на людях» нередко откровенно дурачился (чтобы не сказать – «валял дурака»), прикидываясь «одним из всех», чем в своё время озадачил даже Белинского.
Во всяком случае, о шалостях и «плохом поведении» неистощимого на выдумки поэта свидетельствуют жалобы многих, пострадавших от его острого языка и живых карикатур. Конечно, не это определяло его характер, но так уж повелось в истории, что связь с эпохой непосредственных её выразителей чаще всего носит опосредованный и, как в случае с Лермонтовым, «неприятный» характер. Но это мало заботило поэта. Существуя в обществе, он почти всегда жил «рядом» с ним, раскрываясь лишь тогда и в том качестве, которое соответствует переживаемому им «моменту истины», не имеющему ни очевидного адреса, ни конкретного источника. Что касается «поэтической истины», то она не имеет объяснения, и, что важнее, не нуждается в нём. Поскольку поэт в принципе – не то, что он пишет, а то, что он есть. И если он есть, и это совпадает с тем, что он пишет, тогда гений его заявляет о себе в полную силу. Когда же ему мешают или вовсе не дают делать своё, как то было с Лермонтовым (Николай сослал поэта на Кавказ с явным намерением навсегда избавиться от него), тогда гений идёт ва-банк. Тогда, восстав, он рвёт путы и крушит своих врагов, ибо не себя этим спасает, но предназначение своё! То г да всяк, поганящий пороги величественного храма или посягающий на дивный мир гения, сокрушается им, или в неравном бою гибнет он сам… Непонимание «стратегического направления» внутреннего бытия великого поэта приводит к кривотолкам и вытекающим из них ложным оценкам характера Лермонтова и его творчества.
