Лермонтов и христианство

вразумление вызвало неутихающую злобу. Изгнанный, пророк покидает общество. Когда наступит последнее время, люди, может, пошлют за ним… Только вот – не окажется ли это слишком поздно?!.. В своём многомерном послании современникам и потомкам (по факту биографии – завещанию)

Лермонтов облекает своего героя в ветхие одежды библейского Пророка, под которыми проглядывают вериги, истязающие душу автора. Единовременно апеллируя к прошлому, обращаясь к настоящему и предостерегая будущие поколения, Лермонтов не заканчивает стихотворение на мажорной ноте. Ибо ведал поэт, что духовные знания, малодоступные, а потому бесполезные для большинства, тяготят людей именно своей трудной доступностью, приводя в ярость осознанием собственных несовершенств и упорством в следовании им. Потому и говорят «старцы» быстро взрослеющим детям своим – по духовному и историческому «факту» таким же, как и они сами:

«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм и худ и бледен,
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»

Ничего не меняется и впоследствии… Опять «всё нереально, кроме нереального, – через сто лет после Лермонтова напишет поэт Георгий Иванов, – всё бессмысленно, кроме бессмыслицы. Человек одновременно слепнет и прозревает. Такая стройность и такая путаница. Часть, ставшая больше целого – часть всё, целое ничто. Догадка, что ясность и законченность мира, – только отражение хаоса в мозгу тихого сумасшедшего»[53]. Но эту ложь, исходящую из безверного духа и растянувшуюся во времени, опровергает сам Лермонтов, его гений, его стремление и право «на равных» говорить с Тем, чьим образом являются души, не исчезающие в Вечности…

X. Поэт и воин

«Для духа, сознающего свою силу, нет внешней власти: он не боится ни огня, ни железа, ни клеветы, он не боится ничего на свете».

Марк Аврелий

1

Самосознание Лермонтова было очень высоким и посредством его великого дара соотносилось с эволюционной самостью, внешнее проявление которой есть историческое бытие. Однако, реализуясь в жизни и в творчестве, самосознание гения этически являло себя в разных ипостасях. В творчестве свободный, а в жизни подобно Прометею «навечно» прикованный к «скалам Кавказа», поэт с холодным презрением наблюдал дворцовую суету «таящихся под сению закона» «наперсников разврата». Этим он ожесточал против себя недремлющие «очи» высшего общества и высоких канцелярий, включая смежную им жандармерию, которая и не помышляла отряхиваться от налипшей к ней грязи.

И всё же, несмотря на густоту в жизни «праха земного», поэт не отчаивался разглядеть Божественное в человеке. Если «счастливые в пыли» вызывали у Лермонтова печаль и отторжение, то несчастные от неё побуждали в нём веру в человека.

Это отметил В. Белинский при встрече с ним в 1840 г., на что Лермонтов, улыбнувшись, отвечал: «Дай-то Бог». Итак, поэт не оставлял попыток переоткрыть в человеке те свойства, которые некогда определяли его как венец творения. Кому бы из героев своих произведений Лермонтов ни влагал в уста «не свои» мысли, везде ощущается его могучее сознание, в наивысшей точке вдохновения касающееся самого «неба».

Уже говорилось, что поэт принадлежал к типу людей, чья жизнь отмечена неприятием их со стороны большинства. Лермонтовское бытие отделено было «от всех» потому, что, заряженное проникновенным творчеством, соотносилось с духовной реальностью, в человеческой ипостаси всегда существующей автономно. В противном случае она перестаёт быть таковой. Если к признанию своего таланта поэт относился с философской отстранённостью, то пессимизм и оптимизм тем более были чужды ему. Хотя бы потому, что пессимизм – это болезнь слабого духа, а оптимизм «без берегов» свидетельствует о неглубоком уме. Лермонтов полагал, что лучший способ обезопасить свой мир – это создать фантом, который подобно тени связан с формой общества, но не принадлежит ей.

Однако и «фантом» не облегчил его существование. Более того, приумножил неизбывное в человеческих связях злоязычие и социальную бездушность. Словом, «адресат» творчества Лермонтова был далёк от посылов его души. Это подчёркивало одиночество поэта и не могла смягчить позиция Лермонтова, неизменно чужого в светском окружении, а потому обречённого на внутреннее изгнание… Вместе с тем разница между поэтом и схожими с ним по характеру психологическими типами состоит не столько в масштабе и уникальности личности его (от легендарного Гомера до реального Гёте и самого Лермонтова число гениев было велико), сколько в умении видеть и ощущать то, что выходит за пределы собственно человеческого сознания. Эта способность и давала Лермонтову моральное право облекать в художественную форму лабиринты своего, искрящегося божественным в человеке, Царства Дивного. Являя себя в поистине нездешнем вдохновении, «касаясь» высей, мало кем из гениев тварного мира видимых «с земли», именно оно определяло поистине нездешнюю чистоту духа Лермонтова.

Выйдя на кремнистый путь, до блеска отполированный стопами поколений, Лермонтов, подняв голову к мерцающим в небесных вихрях звёздам, духовно принадлежит истинному источнику света. В восторге, потрясшем всё его существо, он в одном из самых «нездешних» своих произведений передаёт очень даже земные и единовременно надземные, ощущения. Ибо и в благостном состоянии духа Лермонтова не оставляют тяжёлые вопросы:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чём?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне