творчества (или «ещё лучше» – не писать вовсе) всё, что не имеет прямого отношения к христианству и православию, в частности. Это, к счастью для русской и мировой культуры, и невозможно, поскольку противоречит самой природе творчества, и не нужно, ибо обессмысливает акт творчества в его гражданской (прикладной) ипостаси. Стоя на сугубо ортодоксальных позициях, поэт был бы вынужден замкнуться на непосредственно духовных стихах и псалмах, изымая из своего творчества всё, что его духовник признал бы «не угодным Богу», «диавольским» и тому подобное. Живой (если можно так выразиться) пример тому трагическая судьба великого Гоголя. В случае с Лермонтовым, избежавшим келейной формы православия, в первую очередь под «священный топор» пошли бы (или вовсе не была создана) поэма «Демон», роман «Герой нашего времени» и львиная доля других произведений поэта. И, добавлю, не только Лермонтова. При таком раскладе на эшафоте ортодоксии (увы, именно на эшафоте) должны будут «сложить голову» не менее девяноста процентов произведений мировой культуры, куда входит изобразительное искусство, музыка и т. д. Поэтому правомерен вопрос: не выстилают ли своими «благими намерениями» не по уму и не по вере ретивые духовные инквизиторы дорожку в «геену огненную» в первую очередь самим себе? Стращая дорогой в «ад», не окажутся ли там впереди тех, кого туда усиленно загоняют?
Можно не сомневаться, что «прямое» выяснение духовной лояльности поэта создаст тупик, в котором расшибут себе лбы в первую очередь ортодоксы всех мастей, с чем можно было бы смириться, если б в него не загонялась люди, неповинные в чужой глупости, невежестве и фанатизме. Ответственность по сектантски «ортодоксальной мысли» в том ещё, что на деле она принимает формы вполне здешней партийной идеологии, не раз хоронившей в исторической жизни народов духовно вдохновенные и просто по-человечески чистые начинания. Словом, даже и при самом непредвзятом отношении систематизировать, определять или сводить к какому-то «полезному» знаменателю явление такого масштаба, как Михаил Лермонтов, дело невозможное, ненужное и попросту вредное. Этот вред, пожалуй, уступает лишь идеологизации творчества и мировосприятия поэта: какой бы то ни было – «плохой» или «хорошей» идеологизации, духовного плана или светского. Уже потому, что в своей чрезмерности всякая идеология является ложью.
Если начинать «сверху», то монашеский клобук – как его ни приноравливай – не удержится на голове поэта; так же, как и «одежда чернеца». Они мигом слетят под «громами» и «небесными стрелами» боевой музы Лермонтова. Вспомним хотя бы страстные монологи Мцыри. Демонизация же настроений поэта – а её тоже можно отнести к «идеологизмам», причём, к откровенно антилермонтовским – и вовсе отступает пред ангелами-хранителями и херувимами великого поэта.
Столь же наивна и «милитаризация» образа Лермонтова, чему лишь формально даёт повод его верность присяге (которую не следует путать с воинским уставом) и доблесть на поле брани. Не выдерживает никакой критики и восприятие поэта как «светского повесы» или испорченного «на иностранный манер» (высочайшее мнение Николая I) характера. Это – следствие спущенных сверху фантазий ненавистников поэта, которые, по всей вероятности, к этому типу принадлежали. Менее примитивен, но столь же смешон образ «лихача-гусара», который сам Лермонтов, будучи великолепным наездником, иной раз поддерживал, не иначе как для того, чтобы посмеяться над теми, кто в него поверил. Любивший всякого рода розыгрыши, поэт сам даёт о себе некое «облегчённое» представление. И это подхватывалось современниками поэта.
Некто В. И. Чиляев, вряд ли являвшийся знатоком человеческих душ, писал: «Для людей, хорошо знавших Лермонтова, он был поэтэксцентрик (одно это утверждение ставит под вопрос число «знавших Лермонтова», включая Чиляева. – В. С.), для не знавших же или мало знавших – поэт-барич, аристократ-офицер, крепостник, в смысле понятия: хочу – казню, хочу – милую». Чрезмерности ограниченного восприятия, недопонимания, неприятия или откровенно враждебного отношения к Лермонтову и в самом деле были бы смешны, если б не было грустно от того, что из-за них творчество поэта и сам он представляются непомерно искажёнными.
Беда в том ещё, что такого рода сочинительство, «поднятое на щит» теми, кто и в руках его не держал, стирает грань между дилетантскими опусами и, собственно, исследованиями. Поскольку количество в этом случае переходит в «качество», закавыченное ввиду отсутствия в нём чего-либо путного. Между тем истинно научным изысканиям в творчестве, тем более, отмеченном печатью свыше, как раз чуждо стремление безапелляционно расставлять акценты, особенно, если они основаны на фактах, достоверность которых эфемерна. Наука стремится к истинности в исследуемом объекте, тогда как трактовка его, тем более – «чёткая», если прямо не относится, то граничит со сферой идеологии. Последняя в «буквах» своих дышит «злобой дня», но и гибнет с нею же, на что указывал ещё Вольтер: «Книги на злобу дня умирают вместе со злободневностью». Конечно, хорошо, если «предельная» ясность в чём-то достигнута. Если же её нет, то изыскания должны продолжаться. И вовсе не обязательно преследуя цель доказать, опровергнуть или оправдать что- либо (это вполне допустимо и даже нужно, но лишь в частностях). Оправдания оставим тем, кто в них нуждается. Доказательства и опровержения появятся при исследовании категорий, а не «моментов» творчества Лермонтова. Большое поистине видится на расстоянии, тогда как мелкое можно разглядеть лишь в упор. Интерес к деталям, несомненно, должен быть, но лишь подчиняясь принципу: от главного к второстепенному и опять к главному. В противном случае перед глазами только и будут маячить мелочи и всякого рода вторичности. В этом случае даже египетские пирамиды, глядя на них в упор, будут казаться не иначе как грудой изувеченных камней и битого щебня. Да простится мне ересь цитирования Вольтера, но именно о таких учёных он говорил: «Откапывая ошибки, теряют время, которое, быть может, употребили бы на открытие истин». Завсегда желаемая ясность состоит не в том, чтобы точно назвать или определить прецедент творчества, а в том, чтобы ощутить внутренний строй, смысловую структуру и образность произведения, принадлежит ли оно великому поэту, музыканту или
