себе наиболее сильно и ярко. Это глубокое духовное проникновение поэта в тему, мистическое средство постижения доступных человеку реалий и в качестве инструмента вскрытия – острая аналитическая мысль. Взятые каждый в отдельности или даже в совокупности, эти качества не назовёшь уникальными, поскольку они присутствуют у немалого числа выдающихся писателей и поэтов. Но дело в том, что у Лермонтова они раскрываются с небывалой мощью. И в отдельности, и вместе!
Лермонтов довольно рано ощутил, а впоследствии постиг сущность человеческой натуры. Но не столько в обиходном её проявлении, не обязательно в бытийном аспекте, не всегда в интеллектуальных качествах и вовсе не в меняющихся контекстах событийной истории. Всё это, объективно существуя, отмечено в творчестве Лермонтова. «Тайна» великого поэта состоит в умении ощутить свойства протоисторического человечества, духовный опыт которого был принципиально иным. Перейдя в историческое время и угаснув в нём, «опыт» этот всё же существует в «небесных письменах», лицезреть которые удостаиваются лишь те, кому дано быть, видеть и слышать.
Уточним некоторые доступные нашему пониманию сведения. В частности, интерес Лермонтова к Св. Писанию.
У нас нет достоверных сведений об изучении поэтом Библии[62]. Но из известных на сегодняшний день источников, а более всего из творчества поэта явствует, что он хорошо знал Св. Писание. И, зная, с самого начала искал связь между внутренним человеком и внешним. И не только в том симбиозе, который даёт Новый Завет («Да даст вам, по богатству славы своей, крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке». (Еф. 3:16)). Есть основания утверждать, что духовный интерес Лермонтова к «человеку» был апокрифическим. Иначе говоря, «считываемая» Лермонтовым информация, связанная в единую духовную цепь как из канонических текстов, так и запрещённых, – состояла не из одних только «текстов». По всей видимости, «ангел» поэтики Лермонтова «пел» не только о Боге великом. Интерес Лермонтова, несомненно, распространялся и на «архаическое наследство» человечества. На тот, по Шеллингу, «дремлющий дух», который просыпается полностью лишь в недрах природы человека. Но не всякого, и не только в человеке… Привечая и небесных, и земных жителей, Лермонтов искал шкалу ценностей не только в «каноническом» Боге, но и в духовном пространстве созданного Им мира, в котором только и может произойти адекватное Ему слияние «потоков» высшей духовности. Но, как восторг перед «поэзией природы» вовсе не означает языческого преклонения перед ней, так и вера в Единого Бога отнюдь не тождественна пренебрежению к природе[63]. Более того – противоречит принципам самой веры.
Лев Толстой, поражаясь глубине постижения великого поэта реалий сущего и его стремлению узреть органическую связь внутреннего человека с внешним, отмечал умение Лермонтова «проникать в сущность явлений и давать высшую для своего времени точку миропонимания». А в начале XX столетия Толстой в восхищении скажет о Лермонтове: «Вот в ком было то вечное, сильное искание истины!». Слова Толстого, сказанные в другую литературную эпоху, свидетельствуют: истинно величественны те поиски, значение которых не умаляются с большого расстояния.
Лермонтова и впрямь глубоко волновала степень соотношения идеала сокровенной первочеловеческой души с делами некогда изменившего ей внешнего человека. Личностный опыт поэта был беден, и другим он попросту быть не мог. Но сумма житейских открытий никогда и не служила руководством для тех, кто фактом рождения apriory уже приобщены были к знаниям, которые можно считать кристаллизованным опытом бытия человечества в жизни человека (в одном месте Лермонтов прямо говорит об этом: «придя в эту жизнь, я прожил её мысленно»…). Акцент не на временности и аморфности «здешнего» существования, а на вечный его эквивалент, нашёл в творчестве Лермонтова проницательный критик и талантливый поэт Пётр Перцов: «Для Лермонтова земля, вообще земной отрывок всей человеческой жизни, всего человеческого существования, и был чем-то промежуточным. Мощь личного начала (величайшая в русской литературе) сообщала ему ощущения всей жизни личности: и до, и во время, и после “земли”…»[64].
2Это, отмеченное Перцовым, «ощущение всей жизни», то есть вне погодового опыта, и есть дар врождённого владения «субъектной истиной», которым наделены лишь достойные её. Об этом впоследствии скажет Даниил Андреев в своей «скандальной» работе «Роза Мира»: «С самых ранних лет – неотступное чувство собственного избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над судьбой и душой; феноменально раннее развитие бушующего, раскалённого воображения и мощного, холодного ума; наднациональность психического строя при исконно русской стихийности чувств; пронизывающий насквозь человеческую душу суровый и зоркий взор; глубокая религиозность натуры, переключающая даже сомнение из плана философских суждений в план богоборческого бунта, – наследие древних воплощений этой монады в человечестве титанов; высшая степень художественной одарённости при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей отбирать для публикации только шедевры из шедевров…». Подчёркнутая Андреевым «русская стихийность чувств» поэта в известной мере упорядочивается его исключительной требовательностью к себе, что говорит об уважении Лермонтова к адресату своего творчества, ошибающемуся по жизни, путающемуся среди пороков и страстей, и всё же вдохновлявшему мастеров слова во всякие времена.
«Покажи мне кого-нибудь, кто не был бы игрушкой своих страстей», – говорил шекспировский Гамлет. Не будем с ним спорить, но для Лермонтова пороки человека всё же не были предметом лишь «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». В своей совокупности они составляли для него объект, достойный серьёзнейших «лабораторных» исследований, ибо были следствием изменений души человеческой в ходе её «здешних» эвольвентных изгибов. Неизбывные в истории и глухие к морали, пороки виделись поэту следствием (некой отправной точкой) не пройденного
