художнику. Уверен, именно такое отношение к делу даст возможность приблизиться к пониманию, очевидно, навсегда величественного внутреннего мира Лермонтова. Схожие методы в изучении творчества позволят приоткрыть завесу, в том числе и здешнего бытия поэта.
На пути к этому вряд ли окажут помощь изолированные факты или даты, поверяемые одной только модной нынче «ссылкой». Ибо тогда многим персонажам исторической жизни придётся отказать в существовании, так же, как творчеству писателей, поэтов и музыкантов, поскольку насчёт многих из них нет достоверных сведений, а то и вовсе никакой информации… К примеру, из наследия Шекспира не сохранилось ни одного автографа – ни единой строчки! Однако это вовсе не ставит под сомнение факт его творчества (кто скрывается под его именем и кем был Шекспир – это другой вопрос). Но, если так, если факт творчества идентифицирован с личностью, то именно об этом единстве и следует говорить, при необходимости прибегая к помощи, в том числе альтернативных методов исследования. Тех, что имеют опору не только во внешних факторах, имея в виду установление фрагментов жизни поэта и творческого процесса (которые при их механическом соединении могут лишь исказить картину), но и на тех, что таятся в неочевидной ипостаси жизни и творчества. Поскольку именно «неочевидность» подчас вернее всего может раскрыть то, что в творчестве реально присутствует.
Для достижения истины в исследовании возможны, нужны и весьма полезны гипотезы, дающие возможность «переместиться» в по многим позициям реальное, но пока ещё недоказанное бытие поэта. К нему относится недосказанное в творчестве, но «реализованное» в замыслах поэта. Эта теза попутно утверждает важность принадлежности исследователя к творчеству, что синонимично осознанности истоков и принципов созидания. Если же филолог, историк или философ ориентирован лишь только на произведение как таковое, то есть проводит анализ вне внутреннего единства всех компонентов творчества (в которое, как отмечалось, входит содержание не обязательно одной эпохи и не одно только «физическое лицо»), то он открывает в произведении лишь то, что доступно ограниченным возможностям сугубо личных знаний и ощущений человека. Хотя, во всех случаях следует принимать во внимание, что принадлежность к определенному психическому типу и присущий нам склад ума (не говоря уже о нашей причастности к неисчислимым болезням эпохи), заставляет нас даже и против собственной воли давать описания, присущие именно нам. А это и есть то, что прямо соответствует нашему субъективному мироощущению и личностному мировоззрению. К этому добавлю, что объяснение прецедента вовсе не равно его оправданию. Да и наличие эрудиции не освобождает человека от самостоятельного мышления. Духовная реальность трансцедентна, и для постижения её необходимо оперировать соответствующими ей (на деле – множественными) формами анализа, которые только и могут помочь проникнуть в духовное поле Лермонтова, в значительной степени сокрытое от массового сознания.
Последнее столь же не удивительно, сколь и не оскорбительно для «нас, нынешних…», повседневно живущих под информационным прессом, тяжело довлеющим над душой, умом и сознанием. Примем во внимание и сложность ряда произведений поэта. И, хотя Белинский справедливо подчёркивал народность поэзии Лермонтова (отмечая «Песню…», критик говорит о «кровном родстве духа поэта с народным духом»), она подчас «не народна» там, где поэт затрагивает духовные глубины. У Лермонтова с Богом «…свои, непостижимые людям отношения… – писал поэт следующего века Владислав Ходасевич. – Лермонтов стоял перед Богом лицом к лицу, гоня людей прочь»[61]. Но не всех людей. Во всяком случае, не народ. Лермонтов «гнал» от себя то общество, которое народ этот предало и которое мнило себя мерилом всего русского. Это был именно тот случай, когда «высшее», будучи малым, безнадёжно пыталось вместить в себя великое.
Итак, истинно значительное творчество не поддастся стараниям одного лишь академического анализа – даже если он олицетворён самыми эрудированными, добросовестными и здравомыслящими учёными. То есть, если они, «заточенные» на идеи и концепции, будут опираться лишь на сугубо академические принципы исследования. Уже потому, что компетентность относится к владению информацией, ответственность, скорее всего, примыкает к чертам характера, а здравое мышление относится к психическому состоянию ума, что само по себе, вообще говоря, немало и весьма похвально. Но постижение сущности великого произведения возможно только при мистическом соучастии в нём, что, «обеспечив» внутреннее соответствие вещи, придаст исследованию наибольшую полноту.
Можно не сомневаться в том, что муза Лермонтова тем более не дастся в руки «литературным Прокрустам» и «Геростратам». Поскольку храмы можно ещё снести или спалить, а рукописи (то бишь, идеи в них), как объяснил нам Михаил Булгаков, не горят. Даже и в «дымах Отечества». Если же какому-либо исследователю, вдруг, откажет духовный или просто здравый смысл, если его сменит «академическое» желание «резать по живому» художественное явление «ножом паталогоанатома», то оно попросту «сбежит в себя». Иначе говоря, «закроется» в свою целостность, потому что оно живое, а не мёртвое! Это произойдёт ещё и потому, что художественные достоинства шедевра с наибольшей силой реализуют заложенный в нём потенциал лишь в органичной связи всех его элементов. Иначе говоря – в нерасчленённом единстве частного и целого, где «частное» есть широчайший набор стилистических средств, рождающих комплекс ассоциаций и образов, мыслей и необходимых переживаний. «Целым» же в каждом отдельном случае является духовное и композиционное единство произведения, по этой причине имеющего надежду и моральное право стать истинно духовной ценностью. Именно в этом качестве оно может стать частью внутренней жизни человека и общества, включая в свою орбиту многие поколения и даже века.
Несмотря на все сложности, возникающие при попытке классифицировать творчество Лермонтова, рискну отметить три ипостаси, которые заявляют о
