Лермонтов и христианство

Общество в его глазах было исторически естественной (и столь же естественно меняющейся) средой, в которой каждый индивид, общаясь с себе подобными, представлял собой творение в сущностно изменённой ипостаси, то есть лишённой прежней простоты и целостности.

Надо полагать, пресловутая «смиренность» в работе такого масштаба была бы для Лермонтова плохим подспорьем. Её, как и скромность, можно было бы считать весьма полезным свойством, если бы она подчас не лишала характер человека жизненно важных качеств. Потому куда важнее и достойнее выглядит гармоничный внутренний строй человека, в котором доброта соразмерна воздаянию по заслугам.

3

Насколько реально постичь «мир Лермонтова», и что может этому воспрепятствовать? Первое, о чём нужно сказать – это бедность «внешней» информации, обусловившей пустоты в биографии поэта, и «внутренней», которая и есть, собственно, творчество. Эти «сиамские близнецы» судьбы поэта находятся в числе причин, почему даже и через поколения Лермонтов не воспринимался исследователями в соразмерном с его масштабом значении.

Вначале общество и критика не могли ни поверить, ни принять то, что юноша в считанные годы мог превзойти признанных мастеров Слова. Когда же всё погрязло в неясности, все попросту привыкли к нише, отведённой поэту где-то «сбоку» мировой литературы. По ряду причин, в которые входит зависть и непонятость его творчества, враждебность и неприятие Лермонтова, включая «высокую» опалу и низкое замалчивание, исследователь не располагает документально подтверждёнными событиями и фактами, на основании которых можно создать целостную картину жизни и творчества великого поэта. Сложившиеся пустоты, зияющие и в литературоведении, и в сознании исследователей, не позволяют вывести верные заключения относительно малоизвестных событий или подтвердить условно известные. Воспоминания зачастую случайных или обиженных современников периода невежественного восприятия Лермонтова лишь усугубляют незавидное положение дел. В одних случаях они вносят пристрастие в описание фактов из его жизни, в других – наводят тень на плетень из-за причинённых им (мнимых или действительных) обид. Но во всех случаях они плодят белые пятна в исследовании жизни и творчества поэта.

Но, вероятно, самые тяжёлые утраты связаны с безвозвратной утерей рукописей и даже целых альбомов со стихотворениями Лермонтова, с которыми (или в которых) погибла и великолепная графика поэта. Эти потери даже приблизительно не поддаются оценке, как вследствие бивуачной жизни поэта и его досадной беспечности[66], так и по небрежности друзей, не сумевших сохранить раздаренные им подлинники. К числу наибольших утрат можно отнести посмертные щедроты бабушки поэта. После гибели Лермонтова, Елизавета Арсеньева, так и не понявшая гения своего великого внука, раздаривала («на память о Мишеле») предметы обихода, бесценные письма, и, наверное, рукописи и рисунки поэта. То же относится и к ближайшему другу – троюродному брату поэта А. Шан-Гирею. Он настолько не ценил ранние произведения Лермонтова, что счёл за благо уничтожить их. Это тем более обидно, что в имении Шан-Гиреев (Апалихе) хранились многие рукописи и памятные вещи Лермонтова.

Но время шло, и через поколения опасливого приятия всё ещё «неудобного» гения наконец приходит признание выдающейся роли Лермонтова в культуре России. Недалеко время, когда имя поэта станет благословенным и в остальном мире. И нет нужды печалиться о том, что он может «подвинуть» кого-нибудь с литературного Олимпа. Места там хватает уже потому, что не все, кого «прописали» в нём, принадлежат к элите мировой культуры. Лермонтов, свободно и как будто нехотя достигнув вышних пределов художественного Слова, так же легко достиг вершины человеческой мысли, попутно обойдя признанных «звёзд» мировой литературы.

Возникает вопрос: как, по каким критериям определять «взявших» эти высоты?

Готовых рецептов здесь нет и быть не может. Всякая историческая эпоха рождает или не рождает гениев. Принимает отвечающих её «требованиям» или отвергает их (хотя, и в этом случае отверженные принадлежат своему времени, так как именно оно выдвинуло их). Поэтому мерить, скажем, грациозный гений Бернини величием могучего Микеланджело, а Шекспира – Гомером столь же нелепо, сколь сравнивать чистоту колодцев Древней Греции и шекспировской Англии. Ибо всякое время, выражаясь олицетворённым подобием, создаёт равное себе. Словом, ни к чему эпохе приписывать собственную ограниченность. Если она не вняла своему гению, значит, люди (общество) не доросли до его понимания. Именно поэтому гении, «предложенные» эпохой, не столь уж часто вписываются в государственное (Леонардо да Винчи, Лермонтов) и социальное (Гёльдерлин, Ван Го г) устройство. И факт признания, являющийся исторической частностью, не играет существенной роли, поскольку «предлагает» история, а признают люди.

Здесь заострим внимание на иерархии приятия и отвержения.

Условные настояния эпохи являются звеном в неведомом человеку эволюционном пути Вселенной, в котором человеческое приятие есть частный фактор, удача или вовсе случай. Если так, то эволюция есть «инструмент Бога», а выбор, сделанный человеком, является

«орудием», или по факту – следствием его заблуждений. При таком раскладе смысла истории дела человека относятся к «промыслу» не эволюции, а эвольвенты. Разница между эволюцией и эвольвентой в том, что первая во вселенской ипостаси принадлежит тому, что Д. Андреев называл метаисторией, а вторая относится к событийной истории, к той, которая непосредственно зависит от «человеческого усмотрения» в его социально-политическом и бытовом расчёте. Можно