сказать и так: пристрастная и предсказуемая воля человека находит себя в эвольвенте, тогда как «настояния эпохи», будучи частью незримой эволюционной цепи, являются выражением надисторической воли (Бога, Абсолюта, Мирового Духа). Впрочем, и здесь могущество условного Абсолюта «отодвигается», давая возможность человеку, обладающему известной автономией, выразить себя посредством воли. Отсюда важность великого числа «автономных единичек». Рассмотрим их «число».
Бисмарк, кажется, сказал, что нули могут стать числом, только если впереди них стоит цифра. Сумма безличностей, как бы много их ни было, и в самом деле не может составить Личность. Малым в лучшем случае можно измерить большее, но никогда вместить в себя большее. И всё же связь между гением, эпохой (пусть даже и «злодейкой») и «массовым человеком» в ней существует. Поскольку не картонные политические герои, к тому же быстро сходящие со сцены, и не духовные рабы, благополучно уживающиеся с «социальными планктонами», и не дельцы олицетворяют собой общественное лицо, к которому обращается яркая личность. Как ни велик гений, он – всегда и прежде всего – соотносит свой дар с народом, являющимся предметом его истинных забот. Таким образом, органичная связь между гением и «простым человеком» есть.
Какая?
Раз уж я упомянул колодцы, то осмелюсь утверждать, что и умный, и дурак предпочтут пить из чистого источника, а не плевать в него. И у глупого, пожалуй, достанет ума понять это. Живое Слово и есть тот всегда затребованный источник, привлекающий к себе всех, у кого прослеживается тяга к знаниям. Как правило, она наблюдается у людей с здоровой психикой и богатым внутренним миром, именно по этой причине тяготеющих к мудрости и красоте Слова. Отсюда важность сохранения чистоты источника, в который разными путями норовят влиться мутные токи невежественных эпигонов и пустого сочинительства. Это же объясняет принципиальность и жёсткость мастеров Слова – генетических контрагентов памяти народа и мысли человеческой. Известно, что с умными Лермонтов с удовольствием делил беседу (впрочем, не слишком часто), умников высмеивал, а с обывателями разной масти и откровенными глупцами порой был беспощаден. В то же время простых по жизни и не привередливых по характеру людей поэт уважал, относился к ним с вниманием и заботой. Неприхотливость самого Лермонтова была в том, что в военных походах он жил чисто солдатской жизнью (чему есть немало свидетельств), питался с нижними чинами из одного котла и засыпал под звёздами у костра. Вероятно, знание нужд простого человека и уважение к нему и помогло Лермонтову создать один из самых сильных в литературе художественных образов, коим является колоритная фигура штабс- капитана Максим Максимыча в романе «Герой нашего времени». Не случайно живым и психологически убедительным образом русского офицера-«кавказца» восхищались выдающиеся писатели и критики прошлого (от Белинского до Толстого). Восхищаются им и мастера слова наших дней (Доп. XIV).
В отношении автора романа скажем, что время от времени находились-таки люди, которые умели видеть в нём качества, отделяющие его от простых смертных. Как уже говорилось, истинный масштаб русского поэта разглядел Д. Андреев, провидчески отметивший «провал» культуры во времени: «Если смерть Пушкина была великим несчастьем для России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только российской, но и других метакультур.
Миссия Пушкина хотя и с трудом, и только частично, но всё же укладывается в человеческие понятия; по существу, она ясна. Миссия Лермонтова – одна из глубочайших загадок нашей культуры».
Именно эта «загадка» свидетельствует о всемирно-историческом значении миссии русского поэта.
Творчество Михаила Лермонтова определённо говорит о его интересе к человеку как явлению, содержащему в себе элементы Первообраза. Потому поэт не ограничивался одной только несовершенной «проекцией», беспечно выстраивающей мир по своему уже подобию. Лермонтов хотел и ощущал в себе готовность узреть истинные причины «земных» проблем и противоречий, которые, несомненно, крылись в планах Всевышнего – Первоисточника всего сущего. Наблюдая мир в его делах и через «проекцию» прозревая истинные (т. е. – не здешние) катастрофы, Лермонтов стремился, если не разгадать, то по мере сил приблизиться к пониманию их причин. Более того, он, очевидно, испытывал готовность к тому, чтобы постигнуть «место» их. Точно ли так – этого мы никогда не узнаем. Но мы знаем, что и в старые времена духовные отцы о чём-то догадывались… Блаженный Августин, к примеру, «тоже заблуждаясь», выдвигал мысль о единстве человеческой и Божественной истории, текущих в противоположных, но взаимно неразделимых сферах (Доп. XV). Вот и Лермонтов, находясь в одной из сфер, как будто «напоминает» Богу о существовании другой, запущенной донельзя «противоположности». Потому и укоряет Его за чрезмерную «занятость» небом…
Лев Толстой, чрезвычайно высоко ставивший гений Александра Пушкина, всё же отмечал, что у него «нет этой нравственной значительности», присущей Лермонтову. А в беседе с Г. А. Русановым в 1883 г. великий писатель с горечью и даже с какой-то обидой выдавил из себя: «Вот кого жаль, что рано так умер! Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу, как власть имеющий. У него нет шуточек… шуточки не трудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего»![67]
По своему внутреннему складу являясь больше наблюдателем, нежели действующим лицом, поэт ощущал в себе необходимость стать свидетелем битв дальних, вышних… Но не только. Неспособный быть их участником, ибо находился «здесь», Лермонтов в своей нестираемой временем ипостаси ощущал силы и как будто изыскивал возможности быть в этих битвах помощником Тому, в Кого глубоко верил. Отсюда психологическое бегство Лермонтова из чуждой ему среды (где, по тонкому замечанию Андреевского, поэт был изгнанником) к миру иному: тому, который он предполагал увидеть и действующим лицом которого хотел
