О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

Важно с самого начала иметь в виду, что диалог между Ипполитом и Мышкиным ведется с противоположных позиций, но на равных основаниях. Ведь князь, больной эпилепсией, хоть и не столь безусловно, как Ипполит, однако совершенно реально осознает возможность грозящей и ему самому близкой кончины. Но в нем отсутствует страх смерти, так мучающий Ипполита, почти сводящий его с ума. В разговоре с Радомским после отъезда Епанчиных из Павловска Мышкин говорит: «Я… я скоро умру во сне; я думал, что я нынешнюю ночь умру во сне». А следующая глава начинается повторением того же мотива и отклонением его: «Князь, однако же, не умер до своей свадьбы, ни наяву, ни “во сне”, как предсказал Евгению Павловичу» (8; 484–485).

Мотивы внезапной смерти во сне имеют биографическую основу. Такого рода конец постоянно грозил Достоевскому, который, по мнению его доктора, должен был ожидать, что задохнется «от горловой спазмы» во время припадка эпилепсии и умрет «не иначе как от этого» [178].

Читатель уже знает о многих других контактах Мышкина со смертью. Князь вместе с детьми заботился об умирающей от чахотки Мари, как заботится он и об Ипполите. Мышкин лично присутствовал при смертной казни, о которой собирает материалы. Он мужественно встретил свою почти неотвратимую гибель в момент покушения на него Рогожина. Вопрос о значении темы смерти в «Идиоте» освещен в работах Гвардини, Кокса и Франка.

Пораженность обоих героев тяжелой болезнью объединяет их в чувстве глубокой отверженности миром. Ипполит пишет в «Необходимом объяснении», что «весь этот пир» жизни только его одного «счел за лишнего»: «Что мне во всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш…» (8, 343).

Князь Мышкин, выслушав исповедь Терентьева, вспоминает, что он тоже в первые месяцы лечения в Швейцарии «мучился глухо и немо», чувствуя, что «никак не может пристать» к пиру и празднику жизни. Льву Николаевичу кажется, что «про эту “мушку” Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слез» (8; 351–352). Но в отличие от Ипполита он совершенно лишен эгоцентризма и озлобленности, а потому способен преодолевать возникающее чувство отверженности. Мышкин опытно знает Бога, и живой опыт единения с Ним позволяет ему сказать: «…и – и неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым? <…> О, я только не умею высказать… а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными?» (8, 459.) Остальные строки его вдохновенной проповеди, заканчивающей выступление у Епанчиных, уже цитировались мною выше. Только постигнув глубину веры «Князя Христа», можно понять смысл его ответа Ипполиту на вопрос, как тот должен был бы «всего лучше умереть?.. Чтобы вышло как можно… добродетельнее то есть?»:

– Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! – проговорил князь тихим голосом (8, 433).

Согласно черновым записям, Мышкин должен был, удовлетворяя желание Ипполита, «поболтать» с ним о Христе. Он собирался утешить умирающего юношу «деревьями и любовью», «надеждою на ту жизнь». Ипполит реагировал на утешения словами: «Да зачем же ту, когда мне только показали эту и отнимают». Однако, судя по фрагментарным черновым наброскам, под влиянием разговора с Мышкиным у больного хотя бы на время появлялась надежда, что смерть – лишь переход к иной и вечной жизни. У него возникало «представление того света, картинка», и он раздумывал над тем, кого он там встретит (9, 223).

В «Необходимом объяснении» дебатируется вопрос о христианском смирении, которое, как мы уже видели, писатель всячески оттенял в своем главном герое, а также в Мари. Смирение, по Достоевскому, – свидетельство подлинной веры и одна из самых характерных черт русского народа-богоносца, сохранившего в сердце истинный образ Христа. Напомню в связи с этим еще раз слова Самого Иисуса о том, что смирение – один из атрибутов Бога и в людях, обладающих им, – черта христоподобная: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим» [179].

В «Дневник писателя» за 1876 год (март, гл. I, V) Достоевский включил пародийное обращение к народу католических «сердцеведов и психологов, диалектиков и исповедников». Привлекая массы народные на свою сторону, они, в частности, провозглашают: «Прежде главная сила веры состояла в смирении, но теперь пришел срок смирению, и папа имеет власть отменить его, ибо ему дана всякая власть» (22, 89). А в сентябрьском выпуске «Дневника» писатель называет православие «тихим, смиренным», утверждая, что оно не похоже «на предрассудочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жестокий клерикализм Европы» (23, 130)[180].

Не обретший веры Ипполит много думает о христианском смирении, которое он обнаруживает в некоторых людях, прежде всего – в князе, но не может ни понять, ни тем более – оценить. Неистовое желание жить, жажда человеческого тепла, любви, уважения и прощения, детская слабость и беззащитность сочетаются в нем с гордостью, презрением к людям и постоянным тщеславием – чертами, противоположными смирению. К тому же он слишком юн, чего, разумеется, невозможно ставить ему в вину, но что объясняет незрелость некоторых его рассуждений и позволяет даже деликатному князю заметить позднее, что в «искренней» исповеди Ипполита много очень смешных сторон, хотя и «искупленных страданием» (8, 432).

То и дело оттеняя тщеславие в характере этого героя, Достоевский прибегает к оригинальному художественному приему. Он сначала характеризует отравленного «вогнанным внутрь тщеславием» Ганю как одну из модификаций созданного Гоголем типа поручика Пирогова из повести «Невский проспект»