животными, сиречь, птичками божьими: у птичек-то и рук даже нет, чтобы зарывать трупики умерших птичек!
Весьма возможно, я шучу, весьма даже возможно, что я неверно толкую слова Иисуса, весьма возможно, он их говорил, упирая на беззаботную птичью безгрешность. Но ведь и орел – тоже птица и он тоже поет, даже если всего только клекочет… все-таки опасная это штука проводить сравнения между животными и людьми и лишать тем самым человека разума. Западная (католическая и протестанская) христианская церковь подправила Иисуса, провозгласив разум главным даром божьим человеку, чтобы он при помощи разума различал между Добром и Злом. Но, может быть, Достоевский со своим «народным» православием был ближе к истинному пониманию Христа, тайным и странным образом окружившего себя безмозглыми учениками? В конце концов Достоевский отметил же в «Записной тетради»: «разум и вера исключают одно другое» (т. 24, 147). Так что справедливое общество, состоящее из петровых, ходящих под богом, не представляется с точки зрения Достоевского утопией…
Каторга сильно подействовала на Достоевского. Молодой, до-каторжный Достоевский был целиком и полностью воспитан на европейской культуре Добра и Зла и мыслил благородными «общечеловеческими» (то есть европейскими) понятиями. Он был восторженный молодой человек, преданный Высокому и Прекрасному без кавычек, и полагал, что единственно достойный способ выполнить свой общечеловеческий долг это стать тем, кого я называю «экзистенциальным человеком». Это соединялось с просвещением, с благородными социальными идеями, с разумом, прогрессом и так далее и так далее, и он был готов стать революционером (еще раз – не забудем печатный станок для прокламаций, который они скрывали с Дуровым). Хотя он и не мог пожертвовать фигурой Христа Белинскому, хоть по нутру он расходился с людьми, мыслящими литературу и жизнь сугубо социально, все равно пришедшие из Европы принципы высокого и прекрасного, соединяющиеся с принципами разума и справедливости, были для него незыблемы. И все они были основаны на твердом принципе объективного существования Добра и Зла, пришедшего из христианской европейской доктрины и пропитавшего не только духовную, но и социальную жизнь Запада, создавшего его мораль и этику. Я подчеркиваю слова «социальная жизнь» и «Запад», потому что в собственно религиозных писаниях любого народа (в «начетничестве», по выражению Достоевского) вы найдете сколько угодно самых прекрасных слов на какую угодно высокую и прекрасную тему, но только эти слова остаются пустым колебанием воздуха, если они не влияют на духовную и материальную реальность жизни общества людей – я говорю это еще и потому, что мне поручает это сказать сам писатель Федор Михайлович Достоевский, которому плевать было на абстрактное начетничество и начетников, но которому было важней всего, какова духовная жизнь цельности того или иного общества в то или иное время. Например, он прекрасно знал, что в Европе есть миллионы верующих людей (он писал об этом в «Дневнике писателя» за 73 год, когда писал об Англии), и тем не менее, он называл Европу окончательно потерявшей веру, потому что видел, что религия там становится сугубо частным, индивидуальным делом, что она перестает влиять в целом на жизнь общества и на его искусства. (Одного только он не желал признать: восхваляя твердость жизненной этики европейского человека по сравнению с «обезьяним» подражанием этой этике в русском образованном обществе[4], он не умел заставить себя сказать, что эта этика как раз и есть наследие западного христианства – и что в России православная церковь культуру подобной этики насадить не сумела – иначе откуда бы взяться обезьянему подражанию, христианская этика-то в общем везде одна и та же.)
Но что-то случилось во время его пребывания на каторге. Он увидел, что духовная жизнь цельности простого народа на каторге не имеет отношения к моральному аспекту религии, что они живут по духовной системе, в которой господствует идея силы, а при этом – по традиции, по воспитанию с детства, по инерции, одним словом, – остаются на свой манер верующими православными людьми – именно неосознанно (то есть в отрыве от разума) – и вот такого рода вера произвела на него сильное впечатление. Оказывается, можно было быть верующими, но как-то иначе, не по- европейски! Каторжный народ были русские люди в своей изначальности, и у Достоевского было с ними что-то кровно общее. Он еще не был осознанным националистом, да он никогда и не был «осознанным», то есть начетнически мыслящим националистом, но он всегда был националистом по чувству, это несомненно. Русский должен жениться только на русской, писал он, хотя находил высший тип красоты в английской женщине. Сам он был «человеком образованным, с развитой совестью», с острым ощущением греховности, то есть осознанием разницы между Добром и Злом, но те, другие, были способны запросто грабить и убивать, а тем не менее, гремя кандалами, падали на колени и молились во время праздничного богослужения – и ощущение, что они молятся «как-то иначе», более «смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности», не покидало его. Образованные, с развитой совестью люди куда больше жили разумом, разум, просвещение и материальное благосостояние шли у них рука об руку, но молиться, как молится порабощенный народ, они не умели – и следовательно, какая-то истинная истина была с народом…
Вот в чем была, оказывается, суть дела. Выращенный на европейской литературе и имевший в ней (в особенности во французской) примеры высокоразвитых, даже благородных кровей, но тихой благочестивое™ людей, способных именно так – «смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности» молиться, Достоевский не умел найти (увидеть) в российской жизни подобного рода персонажей: все, даже самые лучшие из них, все равно как будто тронуты проказой разума – тщеславием, гордостью, эгоизмом… и еще чем-то, что Достоевскому было особенно неприемлемо: способностью к волевому усилию. Его психика была каким-то образом устроена так, что персонажи наподобие Разумихина просто не могли стать его героями. И не по какой-то «высокой» причине, что Разумихин зауряден, а Достоевский ищет героев незаурядных, но потому что, хоть Разумихин со всех сторон хорош, у него есть одна неприемлемая для Достоевского черта: он активен в жизни, в нем есть воля к положительным действиям, то есть в нем в скрытом виде сидит ненавистный Достоевскому «антрепренер». А кроме того (точней, вследстие этого): при всей своей симпатичности, как бы Разумихин отнесся к каторжникам, падающим на колени в храме, смог бы увидеть что-то духовно высшее в их психике
