Уинстон «одолжил» у Голяка бумажный пакет, хорошенько глотнул из бутылки, обнял друга за плечо и вместе с остальными пошел по извилистой тропинке в глубь жилого комплекса. На этот уровень ада Спенсеру не было входа, и он отправился обратно к машине, чувствуя обиду за то, что его не представили, и вину за то, что вынул блокнот. Он знал, что ему не видать подобного уровня близости к Уинстону, и внезапно понял, почему: он больше боялся Уинстона, чем за Уинстона. Боялся его репутации. Боялся его дремлющего пока интеллекта. Боялся осуждения – и осуждения честного.
Когда он дошел до границы «Вагнера», дорогу ему преградил паренек, который принес Уинстону пиво и пирожное.
– Эй, йоу, – сказал чертенок, стоя на пути. – Тут чувак говорит, что ты дал ему летающую тарелочку.
Спенсер повернул голову и за газоном увидел мальчика, которому досталась игрушка еще в его первое посещение Уинстона.
– Да, дал.
– Мистер, а у вас есть еще?
Это была невинная просьба, и впервые за все время голос мальчика звучал соответственно годам. Спенсер с сожалением покачал головой и протянул руку, чтобы погладить ребенка по голове. Он даже начал бормотать какое-то благословение, но паренек шлепнул его по руке и крикнул:
– Ну и пошел в пизду тогда!
21. Уинстона Фошея в короли!
Уинстон, одетый в клетчатые брюки, рубашку и галстук, ерзал на стуле на сцене зрительного зала общественного центра, борясь со скукой демократии. Он осушил свой кувшин с водой еще до того, как заместитель директора Нью-йоркского отделения Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения закончил приветственную речь перед немногочисленной аудиторией. Теперь ведущий, главный редактор газеты «Диарио», объяснял правила ведения дебатов. У каждого кандидата будет три минуты для вступительного слова, после чего ведущий начнет зачитывать вопросы из аудитории.
– Я должна представлять Восьмой округ, поскольку я мать… – У микрофона была Марго Теллос.
Борзый рассматривал других кандидатов, сидевших на сцене. Слева от него, через одно место, оказался Вильфредо Сьенфуэгос, разодетый, словно на бальные танцы. Он тихонько репетировал свою речь:
– Buenas noches всему району. Mi barrio, su barrio, nuestro barrio…
За Сьенфуэгосом сидела Колетт Кокс. Она положила голову на колени, изображая медитативную позу, но на самом деле незаметно стирала защитную фольгу с билета моментальной лотереи, надеясь увидеть третий символ доллара. Не обнаружив его, она разорвала билет пополам и поправила значок своей избирательной кампании. Справа от Уинстона пустовал стул Теллос. Чуть дальше Уинстон обнаружил аккуратно, солидно одетого мужчину средних лет, которого видел впервые. Тот что-то писал в желтом блокноте.
Марго поправила свой стул, снисходительно глядя на Уинстона, словно она была Кеннеди, смотрящим свысока на Никсона в 1960-м.
– А сейчас наш самый заслуженный кандидат… – Неизвестный мужчина поднялся с места. – Джерман Джордан – знаменитый философ, политик и критик. Он автор нескольких научных работ, самая свежая из которых называется «Занижая планку: почему я решил быть городским депутатом, а не президентом». Леди и джентльмены, он возобновил свою кампанию, вернувшись из космического полета на «челноке». Встречайте: профессор, теолог, астронавт, человек эпохи Возрождения и текущий представитель Восьмого округа в городском совете Джерман Джордан!
– Астронавт? – поразился Уинстон.
Осознав, что его услышали окружающие, он смущенно уставился в потолок. Там еще зияли дыры, оставшиеся с отцовского поэтического вечера.
Джордан обратился к собравшимся. Он говорил четким, ясным голосом старомодного оратора. Его гитлеровский взгляд и интонации провинциального баптиста гипнотизировали публику.
– Нашему обществу пора научиться мыслить себя вне расы…
Уинстон рассматривал аудиторию. Инес сидела в первом ряду. Ее трясло от ненависти, с каждым словом Джордана ее лицо все больше багровело. Она- то прекрасно знала: представлявший район в городском совете Джордан не имел с ним других связей, кроме живших тут дальних родственников, с которыми встречался по большим праздникам, и абонентского почтового ящика, ключ от которого давно потерян. Через пару рядов от нее безучастно сидел Спенсер. Он видел выступления Джермана Джордана и раньше и некогда считал себя его преданным последователем. Два года назад они даже вместе оказались в президиуме конференции в Миннеаполисе, посвященной вопросам идентичности, были сопредседателями на семинаре по множественной самоидентификации, где свели воедино такие противоречивые понятия, как черные иудеи, гермафродиты, белые ниггеры и ходячие мертвецы. Именно после той конференции Спенсер начал разочаровываться в Джордане. И дело было не в упорных слухах о белой любовнице, припрятанной в бревенчатой избушке в Новой Англии, и не в пристрастии к кокаину. Он просто заметил: о чем бы ни заходил разговор, если в нем присутствовал афроамериканский подтекст (а присутствует он почти всегда), Джордан выступал с одной и той же речью. Все аспекты американской черной культуры берут начало в церкви. Квинтэссенцией всего черного был Луи Армстронг. Проблемы, с которыми сталкивается американская беднота, могут быть решены, если все станут
