записывай. Сны свои записывай». – «Ты думаешь? Я сижу в Старбаксе и читаю твой текст. Знаешь, я прихожу к выводу, что при всей разнице у нас есть нечто общее в манере или в целевой направленности», – Люба перечитывает строчки чата и в очередной раз задается вопросом: можно ли использовать и этот материал для своих целей? Этично или нет? Почему меня вечно мучают такие вопросы? Что это, поиски нравственности или что-то еще, мне пока не ведомое?

3

«Я прочла твой текст, – пишет Нина. – Мне понравилось. Но во всех этих твоих буквах – одно и то же чувство. Незаконченности. То ли незаконченности жизни, то ли ощущение беспомощности или удивления, что жизнь так далека и непонятна. Или просто непостижима. Чувство одиночества, что ты видишь их, этих других, а они тебя не желают видеть, что ты все время одна по жизни. А ты думала о том, чтобы придумать счастливый конец? То есть для следующего текста? Или для жизни… Чтобы было так, как тебе хочется. Чтобы настал такой счастливый или хотя бы желанный исход этого существования? Для тебя».

Вот и она о том же. О птице счастья. Роберт рассказывал о подобном, о жизни в Англии, о погоне за Синей Птицей счастья – или за Птицей Признания? Но там, в Англии, их было двое. Он нашел себе друга. У Любы нет друга. Но у нее есть Роберт.

4

А тогда, в Англии, их было двое никому не известных поэтов. Вернее, двое мужчин, которые хотели быть поэтами. Или хотели стать поэтами? А может, еще не поздно, думает Люба. Но ее не привлекает идея стать писательницей посмертно. Эдвард начал писать в тридцать шесть лет. Он был младше Роберта на четыре года.

Эдвард Томас родился почти сто тридцать лет назад в Лондоне, но так и остался валлийцем из Уэллса. Википедия сообщает, что он был одним из самых известных поэтов Первой мировой войны – войны, которая, по словам Клемансо, должна была положить конец всем войнам.

В стихах Томаса есть странность, что перекликается с необычностью стихов Роберта. Новый язык эпохи, страдающей немотой?

– Луба, почему бы вам не пойти учиться? Из вас бы вышел прекрасный преподаватель.

Джейк благодушен и расслаблен после обеда. Люба стояла у плиты весь день, чтобы порадовать гостей «русской кухней». Борщ, обязательные блины с икрой. Салаты-салатики. Закуски. Чай. Чтобы «принять как подобает». Учиться? Поздно. Все поздно.

– Вы читали «Улисса», Луба? Нескончаемость, очевидность… я бы даже сказал, беззастенчивость потока слов Джойса. Во всем – бесцельность. Бессмысленность, беспредметность жизни…

Ее пугает эта мысль. Все оправданно и понятно, должно быть понятно; она хочет, чтобы было понятно.

– Роберт Фрост так не думал, – произносит Люба робко. – Он требовал от людей – и от жизни – возмещения всех потерь, оправдания несправедливости своей судьбы. Я слышу его голос – между строк; голос, который откровенно вещает: жить и писать надо так, будто это важно, словно это имеет какое-то значение, – сказала и испуганно взглянула на профессора. Кто она такая, чтобы иметь свое суждение?

– Конечно же Фрост понимал, что ничто не важно и в конечном счете, перед последним порогом, никто никому ничего не засчитывает. И все равно писал. В этом его личный подвиг. Вам необходимо двигаться вперед, Луба. Ваш интерес к литературе очевиден, но это всего лишь страсть… Идите учиться, преподавать, пишите. Публикуйтесь, наконец! Жизнь пройдет мимо, а вы так и останетесь за бортом. Надо двигаться вперед. Иначе – болото.

– Джейк!

Это обидно. Неужели и он, как все?

– Луба, поэзия невесома, как невесома жизнь.

Люба ловит себя на мысли о бессмысленности поэзии. Как абсурдно занятие стихами. Все вокруг зарабатывают деньги, чтобы кормить семью… Сиюминутность и… необходимость такой жизни. Она оглядывает стол, чашки, остатки десерта – разрушенный тортик, коробка конфет, вазочка с халвой, которую так любит профессор… Джейк сочувственно склоняет свою большую голову и кладет руку на ее безвольно лежащую на скатерти ладонь. Кожа у него сухая, как бумага, тонкая, покрытая пигментными пятнами.

– Поэзией не зарабатывают на хлеб.

И это правда. Только в Советской России придворные поэты зарабатывали на хлеб с маслом, колбасой и икрой. В «странах свободного мира» поэзией не зарабатывают на жизнь. Крайне редко, уже после смерти поэта, его наследникам достаются какие-то гонорары…

– Луба, Фрост был едва ли не единственным из западных поэтов, кто сумел сделать из поэзии ремесло.

5

Что такое поэзия? Прихоть? Необходимость? Зачем и кому нужна? Люба вспоминает строки, к которым приравнивала все в своей судьбе, подгоняла под эти строки жизнь. Заученные в детстве. Затверженные, знакомые со слов мамы ли, отца… Не мысля гордый свет забавить… Бессонница. Гомер. Тугие паруса… Как жалко, что теперь зима… И комаров не слышно в доме… Среди других играющих детей… Есть в близости людей… На исходе, у последнего порога, потеряв память, дряхлой старушкой, она наверняка будет повторять эти слова, уже не понимая их смысла. Эта мысль не дает покоя – мысль о невесомости жизни, о невесомости, бессмысленности поэзии.

Есть ли в поэзии нравственность? А в математике? Между невесомостью поэзии и постоянством айсберга или реки – вселенная. Айсберг теряет себя,

Вы читаете Не исчезай
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату