хватало на две-три готовки.
Но, может, не в курах дело, а в экономии? Маленький кусочек мяса и много риса или пшена, а позже, в самом начале девяностых, ячки… Курицу нужно было еще умудриться купить.
Очереди конца советского времени до сих пор вызывали у Топкина отвращение к любой веренице людей. Внутри сразу начинало ныть и болеть, когда он вставал в очередь в клуб или на регистрацию в аэропорту.
Люди выстраивались в те годы за всем… Сначала дефицитом были хорошее мясо, сосиски, сыр, колбасы, потом любое мясо, сливочное масло, консервы, а под конец очереди возникали даже за хлебом, и хоть серьезных перебоев с ним не случалось, но угроза его исчезновения казалась реальной. Ведь еще недавно человека, предрекающего, что кусок пошехонского сыра или вареной колбасы будет не найти днем с огнем, назвали бы паникером, провокатором, затаскали бы на допросы. Но – бац – и магазины на самом деле опустели, и опустели так основательно, что удивляло, чем питаются все эти сотни и сотни прохожих, вполне на первый взгляд здоровых, крепких. Лишь глаза – испуганные, затравленные и в то же время хищные – показывали: все ищут, чем бы поживиться, и ожидают худшего.
Часто матери приходили к школе к последнему уроку и вели своих детей к магазинам. Молочный, гастроном и хлебный с овощным находились на первых этажах соседних пятиэтажек.
Почему-то продукты в городе появлялись разом: две-три недели – пусто, и затем – «выбрасывали» (популярное слово тогда). Видимо, торгу нужно было выполнять какой-нибудь план или прибывала колонна грузовиков из-за Саян. И во время этого выброса нужно было успеть купить в молочном сливочное масло и сметану, в гастрономе – лытки, печень или хотя бы костей с мозгом, а в овощном – бананы, груши. Одному человеку нереально поспеть. Ставили в очередь сына или дочку, а если была возможность – в одну очередь сына, в другую дочку, вручали им деньги и сетку, а в третью бежали сами.
Бывало, особо дефицитное даже не заносили в магазины, чтобы не устраивать давку. Перед «Детским миром» была просторная площадь, и на ней периодически, только всегда неожиданно возникал базар, только без базарного веселья и игры в «поторгуемся»… Растворимый кофе собирал особенно остервенелые толпы. Случались драки.
Года с восемьдесят восьмого в городе ввели талоны. Сперва на водку, вино, разные деликатесы, затем на крупы, масло, даже на сахар, мыло, стиральный порошок… Талоны надо было получить, выстаивая в очередях, носить с собой, надеясь, что вот зайдешь в магазин как бы просто так, а там – о чудо! – продают нужное по талонам, которые ты уже три недели не можешь отоварить. Да, наличие талонов не гарантировало обязательного выкупа продуктов: их попросту могло не быть весь месяц или же тебе не везло оказаться там, где они появлялись, и талоны пропадали.
Весной девяносто второго магазины вдруг в одночасье наполнились давно забытым – копченой колбасой, горбушей, гречкой, мясом всевозможных категорий. Все это было без талонов, зато стоило так дорого, что купить мог далеко не каждый. Деньги обесценились до предела и в то же время стали новым дефицитом – в советское время их не знали, на что потратить, а теперь бросились зарабатывать. Но заработать становилось трудней и трудней, потом удачей сделалось вообще устроиться хоть на какую работу. Многие почувствовали себя лишними.
Папа давно, казалось, начал догадываться, к чему приведет перестройка. Домой приходил все более мрачный, все дольше сидел перед телевизором, раздраженнее шуршал газетами, а иногда так встряхивал их огромные листы, что бумага рвалась.
Однажды не выдержал и, задыхаясь, давясь, зачитал:
«Пятеро солдат, служивших в узбекском городе Намангане, где журчали арыки, не по-декабрьски радовались жизни скворцы, а в парках и скверах кое- где еще цвели розы, умирали на его улицах долго и мучительно. В самом центре, в гуще людей… Драка началась еще в автобусе, причина была самая банальная – у солдат потребовали уступить место их ровесники, местные парни. Вроде бы была сказана фраза, ставшая роковой: “Мы вас защищали в Узгене, а вы… Если бы у меня сейчас был автомат…” В толпу, в круговорот тюбетеек как кость было брошено из автобуса: “Они раздели узбекскую женщину. Кто мужчина – сюда!” Почему поверили в этот бред? Не засомневались, что такое невозможно уже хотя бы потому, что автобус набит под завязку? Был час пик – около шести вечера. Неудивительно, что за какие-то полчаса вокруг места трагедии собралось более трех тысяч человек… Солдат вытащили из автобуса. Били палками, пинали ногами, в клочья рвали форму. У Сергея Козоброда на шее оказался маленький крестик. Крестик запихали ему в рот и били по лицу… Убийцы открыли бензобак, окропили бензином автобус и, видимо, уже мертвых солдат и подожгли… Майор В. Тезиков с бойцами батальона прибыл, когда расправа уже заканчивалась. Спасать товарищей было уже поздно, а самих себя – в самую пору… Рядовой Федоров, когда толпа стала теснить их немногочисленный отряд, не успел перелезть через забор. Обмундирование было тут же разорвано в клочья. Солдата – босого, в одном нижнем белье – пинками и ударами палок погнали по улицам… К утру Костя Федоров умер в больнице… Напор толпы был столь неистов, что не выдерживали, трескались триплексы – толстенные смотровые стекла бронетранспортеров, на которых, уже с оружием, прибыло подкрепление… Всего за медицинской помощью обратился 81 военнослужащий, многие получили тяжелые травмы и были госпитализированы. Пострадали десятки работников милиции, усмирявшие погромщиков 2-го и 3-го декабря… Есть убитые и раненые среди гражданского населения… Массовые беспорядки в Намангане имели четко выраженную антиармейскую направленность. Избивали, забрасывали камнями всех, одетых в форму (в батальоне служат и русские, и украинцы, и грузины, и татары). События произошли буквально через несколько дней после известного заявления министра обороны Д. Язова, в котором фактически санкционировалось применение военнослужащими оружия для защиты себя, своих семей от нападений – не потенциального противника, а – как бы сказать поделикатнее – недружелюбной части местного населения… У меня стоит перед глазами солдатская казарма. Кое-где за пыльными, мутными стеклами –
