расплывчатые зеленые фигуры. Солдаты, пацаны. Стоят и смотрят на пустой пыльный плац, забор, за которым гудит чужая, непонятная жизнь. Тоска такая, будто здесь снимал Сокуров свои “Дни затмения”».
Было это году в девяностом. Уже пылали войны и кровавые конфликты на территории еще формально существовавшего СССР. Сумгаит, Карабах, Новый Узень, Фергана, Сухуми, Баку, Андижан, Ош… Но сохранялась уверенность: армия наведет порядок, разведет враждующих. Пусть даже пролив кровь, как в Баку в январе девяностого. Солдат боялись и уважали. А после Намангана вера в армию стала исчезать…
Сгущались тучи и в Туве. Единственной реальной защитой была уже не милиция, а находившиеся здесь мотострелковые части, хотя их как раз в девяностом стали постепенно расформировывать.
Именно постепенно. Если бы резко – наверняка бы поднялся шум, а так – почти никто не замечал.
Сперва увольняли по сокращению гражданских. По одному, по два. И это казалось справедливым: действительно, штаты раздуты, много лишних, да и офицерский состав не мешало б почистить… А потом вдруг оказалось, что служить некому.
«Служить некому!» – услышал Андрей необычно тонкий, почти визгливый голос папы; осторожно заглянул на кухню.
Папа сгорбился за столом над тарелкой с ужином. Мама сидела напротив, наоборот, с прямой спиной, поднятым лицом. Тонкая, строгая и от этого еще более красивая. Но это была какая-то пугающая красота – позже Андрей увидел подобных женщин на иконах…
И у мамы на работе становилось хуже и хуже. Отдел тканей, такой еще недавно популярный у горожан, перешел в разряд нерентабельных. Это слово очень часто тогда употребляли. С одной стороны, появилось больше разнообразной одежды в отделах готового платья, с другой – не по карману стало покупать дорогие ткани, отдавать профессиональным швеям-надомницам или нести в ателье «Чечек». Да и погибала эта традиция – одежда на заказ, сделанная лишь для тебя.
А раньше отрез на платье, на брюки, настоящий драп для пальто считались очень ценным подарком, покупкой, которая становилась событием. На редкий материал записывались, старались задружиться с продавщицами, чтоб не забыли сообщить…
Странно, раньше выкройки были редкостью, бумажки с ними ценились неимоверно, их копировали с тщательностью, будто чертежи каких-нибудь ракет и реакторов, а когда они стали сыпаться отовсюду – один журнал «Бурда» чего стоил, – когда дорогущие и дефицитные станки сделались доступнее, мода, а вернее, какая-то потребность шить самим, своими руками, пропала.
И отдел тканей, съеживаясь и съеживаясь, превратившись в уголок на втором этаже универмага «Саяны», под конец девяносто второго исчез окончательно.
Мама проработала там до конца: ее ценило начальство. Когда отдел тканей закрылся, ей предложили свободное место – сидеть на кассе. Мама согласилась: нужно было где-то работать, но ей, заведующей элитным отделом, эта должность была не по душе.
«Чеки может и автомат выбивать», – вздыхала она. Но редко жаловалась – драма мужа была, конечно же, для нее тяжелее.
– Можно еще пива? – сказал Топкин.
– Жё нё… – Девушка мило наморщила лоб, пытаясь понять, что он хочет.
– А, извините… эскюзми… Бир. – Показал на пустой стакан, покопался в познаниях в английском и произнес нечто подходящее: – Йет.
– О! Окей.
Девушка подставила новый пластиковый бокал под тонкий длинный носик, открыла кран. Топкин положил на прилавок монету в два евро.
Да, как-то моментом очень многие почувствовали себя лишними… То рук не хватало, требовались и требовались – с четверть последней страницы каждого номера республиканской ежедневки «Тувинская правда» занимала рубрика «Требуются на работу», на проходной каждого предприятия и учреждения висели объявления, – и вдруг: никого не надо. Не надо и большинства тех, кто работает. Не то чтобы гнали, но давали понять: обойдемся без вас.
Папа стал поговаривать, тихо, с усилием, словно раскрывал военную тайну, что их часть планируют перевести в Кемеровскую область или Красноярский край.
«Хорошо бы, в принципе, отсюда выбраться, – размышлял вслух, – но там базы нет. Могут в палатках расквартировать. А потом расформируют…»
Неожиданно он задумался о своей фамилии:
«Высоко мне с ней не подняться… Топкин… Полковник Топкин… Хм, не звучит… Так и останусь капитаном. Перед увольнением, может, два просвета дадут…»
«Перестань! – перебивала мама так, будто ее били такими словами. – При чем здесь фамилия?! И даже звание не имеет большого значения. Ты ведь сам это знаешь».
«Знал. Раньше знал, а теперь… Теперь все имеет значение… Теперь такие рулить начинают – закатают нас всех, и не пикнем… Топкиных в Черноводье уважают. Мы там с восемнадцатого века. А здесь – тьфу».
Так впервые возникла тема малой родины папы. Возможного переезда туда. На самый восток Эстонии, который тамошние русские называли Черными горами, Черноводьем… Мама тоже была родом из этой республики, из Тарту; ее предки жили там еще с «дореволюции».
В советское время родителей в Эстонию явно не тянуло – за все время они всей семьей побывали там три или четыре раза; столько же раз к ним
